Современные польские повести - [243]

— Ты не пыхти. Возьми их себе, если надо.

Но я должен был ради него самого беречь его отцовскую ярость.

— Ты… ты… — сопел он мне в лицо, скулил, просил, проклинал, и в одном этом слове «ты» крылась вся его злость, и ненависть, и обманутая любовь. — Ты… — выдавливал он из себя с болью. Я чувствовал, что еще немного, и я не вынесу, может быть, я обниму его, может, встану перед ним на колени, может, скажу одно только заботливое слово. Я бы предпочел, чтобы он ударил меня по лицу, только бы уж кончилось это наше топтание вокруг грабель. Одно мое слово могло бы ему помочь, но никогда у меня не было уверенности, что он меня не ударил бы за мое же послушание.

Руки его на граблях ослабевали, но потом вдруг снова отяжелели, стали тяжелей, чем раньше, и снова ослабели, так что я почти уже не чувствовал его силы. Я не смел опустить глаза, чтобы проверить, держит ли он еще грабли вместе со мной или это только след его рук.

— Ты… ты… — Он уже только укорял меня за прежние неприятности, он устал, лицо у него посветлело, глаза вынырнули из глубин, а руки вроде опали, исчезли из моих рук, с грабель. Тогда я дал ему эти грабли, я почти вложил их ему в руки, но он отодвинулся, дотащился до межи и сел там.

Я пошел следом, встал на расстоянии одного шага от его согбенной фигуры. Я так же обессилел, как он. Я оперся о грабли и стоял, то ли неизвестно чего выжидая, то ли в полном равнодушии. Я даже не ждал, что он встанет с межи и мы вместе пойдем домой. Я просто стоял недалеко от него. А когда он немного отдышался, он сказал без злобы и без упрека:

— Я говорил тебе, сынок, не трожь землю.

6

Я хотел научить отца чтению и письму. Вовсе не потому, что мне было стыдно, что я кончил училище, а он, мой родной отец, остался неграмотным. Таким он мне казался еще родней, еще трогательней, его можно было жалеть, быть ему опорой, без меня он шагу не мог ступить, — а ведь это очень приятно, жалеть другого, как самого себя, заботиться о нем, как о самом себе. Так что важно другое — мне было совестно, что из-за меня отец не может теперь ни читать, ни писать, да и не хочет. Потому что, когда я был маленьким и едва складывал буквы, отец все это умел.

Во мне сохранились не только воспоминания, как он читал, самым настоящим образом читал, не хуже меня, когда я уже научился грамоте, и совершенно так же, как полагается читать вообще, но и сохранилась моя еще детская вера в его чтение, которая уцелела до сегодняшнего дня как память о его чтении, о его настоящем во времена моего детства чтении, потому что моя вера была настоящей. И хотя сейчас я умнее на целую почти жизнь и знаю, что было на самом деле, у меня не прошла та вера, я не хочу, чтобы она проходила, хоть она и стала уже мертвым грузом, но пусть хоть один этот след останется от его чтения, которое еще и поныне связано у меня с чувством восторга, потому что даже если он и не умел читать, но рожден он был все-таки для больших дел.

Но больше всего я ему благодарен за пережитые вместе с ним и только благодаря ему минуты сладостных надежд, которые оказались много сладостнее своего воплощения, много богаче, и мы с отцом были такими родными друг другу в эти минуты сладостных надежд, невольные сообщники, союзники в мечтах.

Он приносил с собой откуда-то каждое воскресенье газету и после обеда садился с ней за стол, у окна, и так зачитывался, что забывал обо всем на свете. Стол должен был быть убран для такого праздника, вымыт и вытерт насухо, и не разрешалось на этом столе оставлять ни тарелку, ни ложку, только хлеб было можно, отец вроде бы никогда не просил убирать его со стола.

Мать забивалась тут же в какой-нибудь угол, оставив на потом уборку, кормление свиней, мытье посуды, она уходила в свои мысли или молитвы, и, только когда в доме сгущались сумерки, она напоминала о себе, обращаясь к отцу:

— Хватит уж читать, поздно для глаз.

Никто бы не догадался, что отец не умеет читать. Достаточно было заглянуть ему в глаза, чтобы убедиться, что он взаправду читает. Они у него не смотрели беспомощно в одно место, заблудившись где-то в густом лесу букв, и не вскидывались то и дело в подозрении, что за ним наблюдают, они медленно проходили рядок за рядком, слева направо, и отец не помогал себе губами, как это привыкают делать люди, неискушенные в чтении. Отец настолько погружался в газету, настолько был этим занят, что меня начинало тянуть к нему, мне не надоедало смотреть на него целыми воскресными вечерами.

Я садился поближе к отцу, я был доволен, что мне можно смотреть, как он читает, и даже призывный свист дружков за окном и теплые летние вечера не могли меня оторвать от отца. Я прямо впитывал в себя его увлеченность, взахлеб, до ужаса, до восторга, правда, восторг был какой-то робкий, неуверенный, я боялся его растерять, газета была для меня неизвестным явлением, я даже не знал, что это такое — чтение, хотя, втянутый в отцовские переживания, я забывал, что не знаю.

Поглощенный его молчаливым чтением, его вниманием, его напряженным до слез интересом, я воображал, что отец читает мне вслух. Я почти его слышал, хоть в доме было тихо, но внутри меня его голос раздавался, как голос священника с амвона, громкий, направленный в мою сторону, только в мою сторону. А то мне казалось, что мы читаем вместе, я под его руководством, его губами, его разумом, почти так же хорошо, как он. А иногда это выглядело так, будто что это я сам читаю, читаю вслух для него, а он только сосредоточенно слушает и кивает головой и самое большее взглянет на меня между делом, чтобы потом снова доверчиво слушать.