Современницы о Маяковском - [29]

В своих воспоминаниях я не пишу ни о Маяковском-революционере, ни о его литературной борьбе. Маяковского — большевика, Маяковского — борца за его принципы в искусстве, за которые он так и не успел "доругаться", знают все, читающие его, любят ли они его или нет. Не пишу об этом не потому, что это не кажется мне важным. Для меня это очень важно, и то и другое было частью нашей любви, нашей совместной жизни, но я не берусь писать об этом. Это задача историков литературы, историков нашей революции. В моих кратких воспоминаниях мне хотелось рассказать то, что могу я, — показать не д_р_у_г_о_г_о Маяковского, нет, Маяковский был един, но ту его сторону поэта, человека, о которой знают немногие. Во избежание недоразумений скажу, что я уже больше года не была женой О. Брика, когда связала свою жизнь с Маяковским. Ни о каком "menage a trois" {"Любовь втроем" (фр.)} не могло быть и речи. Когда я сказала Брику о том, что Владимир Владимирович и я полюбили друг друга, он ответил; я понимаю тебя, только давай н_и_к_о_г_д_а не будем с тобой расставаться. Это я пишу для того, чтобы было понятно все последующее.

Чувство самосохранения иногда

толкает на самоубийство.

Станислав Ежи Лец

I

С Маяковским познакомила меня моя сестра Эльза в 1915 году, летом в Малаховке. Мы сидели с ней и с Левой Гринкругом [1]вечером на лавочке возле дачи.

Огонек папиросы. Негромкий ласковый бас:

— Элик! Я за вами. Пойдем погуляем?

Мы остались сидеть на скамейке.

Мимо прошла компания дачников. Начался дождь. Дачный дождик, тихий, шелестящий. Что же Эля не идет?! Отец наш смертельно болен. Без нее нельзя домой. Где, да с кем, да опять с этим футуристом, да это плохо кончится…

Сидим как проклятые, накрывшись пальто. Полчаса, час… Хорошо, что дождь не сильный, и плохо, что его можно не заметить в лесу, под деревьями. Можно не заметить и дождь и время.

Нудный дождик! Никакого просвета! Жаль, темно, не разглядела Маяковского. Огромный, кажется. И голос красивый.

До этой встречи я видела Маяковского в Литературно-художественном кружке в Москве, в вечер какого-то юбилея Бальмонта. Не помню, кто произносил и какие речи, помню, что все они были восторженно юбилейные и что только один Маяковский выступил "от ваших врагов". Он говорил блестяще и убедительно, что раньше было красиво "дрожать ступеням под ногами", а сейчас он предпочитает подниматься в лифте. Потом я слышала, как Брюсов отчитывал Маяковского в одной из гостиных Кружка: в день юбилея… Разве можно?! Но явно радовался, что Бальмонту досталось.

Бальмонт принимал церемонию без малейшей иронии. Он передвигался, поддерживаемый с двух сторон поклонницами, и, когда какая-то барышня подлетела к нему и не то всхлипнула, не то пропела "поцеловаться!", он серьезно и торжественно протянул губы.

Осипа Максимовича Брика и меня Маяковский удивил, но мы продолжали возмущаться, я в особенности, скандалистами, у которых, говорят, ни одно выступление не обходится без городового и сломанных стульев. Мы так и не собрались проверить, в чем дело.

И этот опасный футурист увел мою сестру в лес!

Вот наконец огонек папиросы. Белеет рубашка. На Эльзу накинут пиджак Маяковского.

— Куда же ты пропала?! Не понимаешь, что я не могу без тебя войти в дом! Сижу под дождем, как дура…

— Вот видите, Владимир Владимирович, я говорила вам!

Маяковский прикурил новую папиросу о тлеющий окурок, поднял воротник и исчез в темноте. Я изругала Эльзу и, мокрая, злая, увела ее домой.

Мама жаловалась, что Маяковский повадился к Эльзочке, что просиживает до ночи и маме приходится вставать с постели, гнать его. А на следующий день он уверяет маму, что ушел в дверь, а вернулся в окно. Он выжил из нашего дома "Остров мертвых"[3] и когда как-то не застал Эльзу, оставил визитную карточку желтого цвета и такого размера, что мама вернула ему со словами: "Владимир Владимирович, вы забыли у нас вашу вывеску".

Маяковский в то время был франтом — визитка, цилиндр. Правда, все это со Сретенки, из магазинов дешевого готового платья. И бывали трагические случаи, когда, уговорившись с вечера прокатить Эльзу в Сокольники, он ночью проигрывался в карты и утром, в визитке и цилиндре, катал ее вместо лихача на трамвае. Володе шел двадцать второй год, а Эльзе было шестнадцать.

Прошло около месяца после случайной встречи в Малаховке. Мы жили в Петрограде в крошечной квартире. Как-то вечером после звонка в передней я услышала знакомый голос и совершенно неожиданно вошел Маяковский — приехал из Куоккалы, загорелый, красивый, сразу занял собой все пространство и стал хвастаться, что стихи у него самые лучшие, что мы их не понимаем, что и прочесть-то их не сумеем и что кроме его стихов гениальны еще стихи Ахматовой. Я была твердо уверена, что хвастаться стыдно, и сказала, стараясь быть вежливой, что произведений его я, к сожалению, не читала, но попробую понять их, если они у него с собой. Есть "Мама и убитый немцами вечер". Я прочла стихотворение вслух. Маяковский удивился, что без запинок, и спросил недоверчиво: "Не нравится?" Я ответила: "Не особенно".

Умер папа. Я ездила в Москву на похороны. Приехала в Питер Эльза, опять приехал Маяковский из Финляндии. Поздоровавшись, он пристально посмотрел на меня, нахмурился, потемнел, сказал: "Вы катастрофически похудели…" И замолчал. Он был совсем другой, чем тогда, когда в первый раз так неожиданно пришел к нам. Не было в нем и следа тогдашней развязности. Он молчал и с тревогой взглядывал на меня.