Современная югославская повесть. 80-е годы - [21]
К стенам со всех сторон примыкали крохотные, будто кельи, чисто выметенные дворики с обязательным навесом, деревянными лежаками и летними трапезными, в каждом свое фруктовое дерево, свой кусочек ручья, с искусно сложенными камнями, облагораживающими шум воды, кое-где — мостки, скамейка, а под ней пес в ямке, похожий на черную лужу.
Шагнув под высокую арку с двумя воротами, где всегда прохладно, ибо солнце не достигает ее глубин, Свилар оказался в полумраке, среди икон, оконцев и дверных створок — некоторые иконы были на петлях и заменяли двери, а на некоторых дверях икона была написана изнутри. Свилар толкнул тяжелые ворота с замочной скважиной величиной с жерло небольшой пушки и оказался в огромном шкафу, набитом граблями, рогатинами для поиска родниковой воды, рыбачьими сетями и землемерными инструментами. Пахнуло застарелым потом и остывшим зноем. Закрыв одни ворота, он поспешно открыл другие, точно такие же, рядом, которые и привели его на второй этаж, откуда раздавались голоса. На выложенном каменными плитами балконе стоял стул, на нем восседал монах, а на его голове высился глиняный горшок, закрывавший все лицо. Другой монах, стоя подле, большими овечьими ножницами укорачивал пряди его огненно-рыжих волос, точно пламя лизавших край горшка. На полу осенними листьями валялись волосы… Заметив гостя, монахи прервали свое занятие, и тот, что стоял, с пристальным вниманием глянул на Свилара, будто желая прочитать его мысли. Он протянул ему конец веревки, которой был подпоясан, и, как на поводке, повел темными коридорами, чтобы выдать последнюю визу и показать комнату, отведенную для ночлега. Потом они пили кофе с мастикой[14] и рахат-лукумом цвета губ.
— Утомились, должно? — спросил отец Лука, монах с ножницами. — Дорога не утомляет лишь того, кто своей тропе перстом указует, куда свернуть. Но таких, кого дороги слушаются, немного. Обычно мы слушаемся дорог…
Монах говорил, а внешность его ежесекундно менялась. Серые, как дым, волосы прилипли к ушам, точно плесень, и меняли цвет сообразно времени суток: в полдень казалось, что он пусть на самую малость, однако приметно состарился. С каждым словом в нем что-то преображалось: усы ли, глаза, пальцы, цвет ногтей… С каждой произнесенной фразой он становился другим человеком. Как новая фраза — и он иной. А вот зевая, он оставался прежним.
— Знаете ли, дорогой господин, — ворковал отец Лука, — есть у меня собака, которая храпит. И никак я не могу ее отучить. Может, у вас какое средство найдется? Нехорошо, знаете, все будит да будит. В здешнем нашем бытие сон — самая драгоценная вещь. Едва ли за месяц хиландарской жизни на всех нас наберете десяток спокойных ночей. Ложимся мы с темнотой, зато встаем в первом часу на полнощницу, потом до утрени можно и вздремнуть, а там уж и за работу пора. Недаром сказано: семь раз отмерь, кто для мира, а кто для монастыря! Ибо тому, кто боится черной работы, кому претит подаяние, дорога сюда заказана.
Украдкой зевнув, отец Лука так и остался с неприглядным выражением лица.
— Все мы здесь, знаете ли, сообразно с силами — бондари, виноградари, пекари, жнецы, пахари, садовники, каменщики и прочие. Каждый отвечает за свое дело, обихаживает свою часть прихода, ровно бороду. А ведь хиландарские наши угодья — на самолетах недавно меряли — занимают половину Святой горы. Маслины, с тех пор как посажены, а есть и такие, которым, почитай, по тысяче зим будет, никогда целиком не обирались — как рук хватало, и то хорошо, а кому ведомо, сколько их надо?
Отец Лука говорил, а Свилар с изумлением наблюдал за его носом, перемещавшимся по лицу, точно шахматный конь.
— Нам известно, почему вы здесь, — неожиданно после очередного «хода конем» ввернул монах, — к сожалению, среди нашей монастырской братии мало таких, кто мог бы вам рассказать о сорок первом годе. Я вам посоветую обратиться к монахам, которым кое-что известно об офицерах, бежавших в Грецию с албанского фронта. Один живет с нами, это отец Варлаам, он сам вас найдет. Другого хиландарцем не назовешь, ибо он — странник, появляется редко и в монастырь не заходит. К счастью, сейчас он где-то поблизости и вам поможет, а в известном смысле — и вы ему. Послушайте, как его узнать. На четырех стволах он растягивает себе кров, вот и весь дом. Пояс что ни день на новую дырку подтягивает, рясу то наизнанку, то задом наперед повернет, чтобы, мол, ничего не делать по привычке. Считает, так должно поступать всем, даже и пророкам негоже предаваться привычке. Как бы сказали у вас в миру, случается, ребенка и на мосту делают, ночью для разнообразия завтракают, хотя, говорят, это на день жизнь сокращает. Не годится привыкать ни к постели, ни к имени, вот отчего монах этот не остается в одном монастыре более трех недель, а почивает только в деревянном гробу, как привыкнет к какому месту, тотчас меняет имя и идет дальше. Говорит через день, когда постится, а в воскресенье — только по-гречески. Монахи полагают, это он от грехов своих хоронится, ибо сказано: не может сатана узнать того, кто обернул пояс или вывернул наизнанку рубаху. Впрочем, как знать?
