Современная югославская повесть. 80-е годы - [11]

Однако и тут не оставил их царский перст, зоркое око царева возмездия было неусыпным. Изгнанные на Святую гору отшельники не смели соблюдать там свой уклад жизни; им позволялось жить лишь среди монастырской братии, когда же они основывали новые монастыри, то должны были посвящать их Святой троице, по образу и подобию общежителей. Ибо монахи-общежители терпимее отшельников относились к гонению на иконы. У них никогда не существовало культа икон и иконописания, Богородице они ставили четвертую, женскую, свечу, когда уже горели мужские свечи во славу Великой троицы христианской церкви, и стоявшие у власти иконоборцы смотрели на это сквозь пальцы. Когда били по щекам, общежителям доставалась одна пощечина из трех. Но так продолжалось не более столетия. Ровно столько времени, сколько нужно душе, чтобы укрыться от взгляда, не выдавать себя.

* * *

Стоял день, которому бы подошла поговорка: «Стоит ударить палкой, цветком обернется репейник!» В такой день Атанасие Свилар с сыном Николой оказались на курорте Матарушка — первом пункте своего путешествия. Над дверью небольшого родительского дома Свилара висел венок, через который подоили корову. Когда ели горячий молочный суп, из него глядели глаза ягненка. Они говорили Свилару о том, что в домах стало холоднее, чем на улице, а папоротники предсказывали опять тяжелую сухую весну с пыльными бурями. В эту пору слышать его зимний голос было непривычно. Когда четверть каждого года против тебя, это много…

Сейчас в доме жила только мать Свилара, красивая и статная, с прозрачной кожей рук и ногтями, розоватыми от пульсирующей крови. Материнские руки… Свилар узнавал их, глядя на свои — те же формы, те же жесты, так раздражавшие знакомых и особенно жену.

Когда его отец, майор Коста Свилар, не вернулся с войны 1941 года, когда разнеслась весть, что он погиб и что видели ночью крестьянина, гнавшего по мосту через Ибар барана, одетого в майоров гунь[7], мать опустилась на край кровати и так просидела несколько недель, будто собралась за мужем. Но этого не случилось. И когда даже сны ясно показали, что его нет в живых, она открыла свой дом плакальщицам — тем суровым женщинам, которые посвятили себя мертвым так, как врачи живым, передавая свое умение и опыт из поколения в поколение. Плакальщицы приходили всегда из той деревни, где не было своего погоста, ибо все умирали на каторге или вдали от своих могил, погребенные в мутных волнах моря. Женщины молчали или говорили так, будто держали во рту монету, шепотом сообщали, что нельзя зачинать дитя в то лето, когда не плодоносят ореховые деревья; они умели отводить страх от ужасных сновидений, а когда у младенца развязывался пупок, сжигали в чашке шерстяную нитку и клали ее на животик. Они не спрашивали про возраст покойника (говорили: «Разве годы хороним?») и во время обряда жертвоприношения садились за другой стол, где и причитали.

— Смерть — тяжкий труд, как пахота, в человеке все напрягается от этой работы, — добавляли они. — А возле усталого труженика надобно постараться, все-то сделать ко времени и как положено.

И сразу же брали дело в свои руки. Кутью не смели варить домочадцы усопшего, только кто-нибудь из соседок, которая и потом ежегодно в родительскую субботу варила ее, а если заболеет, поручала приготовление женщине помоложе себя. Соседи-мужчины пришли заколоть барана на поминки. И каждый принес по свече. Потом внесли в дом крест в рост человека, украсили его, выкопали могилу, где схоронили одежду, саблю и фотографию майора Косты Свилара. Потом были поминки за упокой души. Мясо летающей птицы отдали детям, водоплавающей — женщинам, а четвероногих — мужчинам. Все сорок дней на чердаке дома усопшего стоял поднос, а на нем — гребень, стакан воды с сахаром и кусок хлеба с солью. Считалось: что-то мешает покойнику войти в дом, если и после сорока дней хлеб не съест соль, а вода — сахар. На Троицу к трубе музыканта прикрепляли свечу, и он играл за упокой души майора до тех пор, пока свеча не оплывала до жести. И тогда архитектор Атанасие Свилар раздал каждому по пуговице со своей рубашки.

— Он был рыжий, хотя и крещеный, да кто знает, смог ли следовать обряду. А так хоть портрет его отпели… — С этими словами женщины ушли, оставив их одних.

Прошли годы, волосы у матери поседели, подбородок отяжелел. Ночами она бродила по липкому полу и половикам — точно смазанные медом, они приставали к пяткам, и ей часто снилось, что ее постель полным-полна расколотых орехов и накрыта она, как стол, на троих. Сейчас за ее столом действительно сидели трое, но были это ее сын и внук, а не муж и сын. Атанасие был уже старше пропавшего майора Косты и все чаще думал об отце. И это путешествие с сыном он задумал не просто так, а с определенной целью, но матери об этом не рассказывал. А цель касалась именно странного исчезновения майора Косты Свилара. Атанасие решил теперь, спустя годы, попытаться наконец узнать судьбу своего отца, пропавшего без вести во второй мировой войне. Врач советовал ему поехать на море, и он намеревался вместе с сыном пройти дорогами воинской части майора.