Современная югославская повесть. 70-е годы - [142]

Она собралась было ответить первое, что придет на ум, но губы его уже коснулись ее губ. Потом, обнявшись, они молча пошли к Чапчаковской улочке, где жила Добре, под ногами у них скрипел снег, а сверху падали крупные мокрые хлопья.

Добре подняла взгляд на, женщин.

— С Живко Тевдоским мы вместе росли. И вместе вступили в СКОЮ, и аттестат зрелости вместе получили месяц назад.

Снова покраснела. Что за дурацкая привычка краснеть по любому поводу! И почему она, собственно, оправдывается? Могла бы и промолчать.

— Это его рубашка? — спросила вторая женщина.

— Да, его, — смущенно пролепетала Добре.

— И вы поженитесь? — выпалила первая.

— Да, как только победим! — не задумываясь ответила Добре.

— А долго ждать победы?

— Недолго, — уверенно ответила Добре. — Фашизм трещит по всем швам. Осталось его добить… — сказала она с неожиданной для себя жестокостью и, стукнув кулаком о кулак, повторила: — Добить!

— Твоим бы медом да нас по губам. Мужик у меня в лагере, в Ясеноваце. В сорок первом призвали, попал в плен у Славонского Брода. Пишет иногда.

Добре осмелела.

— Вот скоро победим, и он вернется. Не сомневайтесь в этом.

Разговор оборвался. Все три разом увидели Живко. Он несся во весь дух к речке. Добре засмеялась, увидев на нем белую рубашку с пуговицами на воротнике. Она и раньше не могла смотреть без смеха на эту рубашку, даже в тот сентябрьский вечер, когда он впервые появился в ней на танцах. Ей самой непонятно, что смешного в этой рубашке, которую ему сестра привезла из Нови-Сада, но почему-то ей всегда казалось, что эта строгая, элегантная сорочка как-то не вяжется с его атлетической фигурой и улыбающимся лицом.

— Он? — спросила первая женщина.

Добре утвердительно кивнула.

— Видно по тому, как бежит! — заметила женщина, довольная своей догадливостью.

— И по тому, как ты на него смотришь! — добавила вторая.

Подбежал Живко, запыхавшийся, радостный. Шутя пролетел сто пятьдесят метров, отделявшие центр села от речки. «Не зря он считался лучшим футболистом в гимназической команде, — с восхищением подумала Добре. — Кажется, такой крупный, а в ловкости и скорости никому не уступит».

— Хочу искупаться, да не знаю, какая вода, — сказал он, еще не отдышавшись. И обратился к женщинам: — Летом вы здесь купаетесь?

— Мы нет, а ребятишки плещутся, — ответила первая, растроганная его непосредственностью. — Да только в августе, а сейчас, хоть и июль, вода холодная.

— Тогда я только окунусь, — решил Живко.

— Холодная вода, — остерегает его Добре. — Простудишься. Лучше умойся.

— Так и быть, умоюсь, — согласился Живко, стягивая с себя рубашку и майку.

— Мы пойдем. — Первая женщина обратилась к Добре: — Ежели еще не встала на квартиру, я пришлю за тобой Насте… Мы здесь недалеко.

— Спасибо, — улыбнулась Добре, — я уже остановилась у Ачковых.

Женщина поспешила выразить свою радость:

— Стеван — мой деверь.

Добре пояснила:

— Мы познакомились с Гроздой, ровесницами оказались.

— Я бы рада была взять тебя к себе. Я ведь одна с детьми.

Женщины пошли по взбегающей наверх тропинке. У колодца они обернулись, словно за это время должно было что-то произойти, и молча, не глядя друг на друга, заторопились дальше.

— Был момент, здорово они меня испугали, — призналась Добре, садясь на камни и обнимая руками колени.

— А в чем дело? — спросил Живко, брызгая в лицо водою.

— Да вот, спрашивали, не боюсь ли я смерти и тому подобных вещей.

— А ты?

— Сказала, что если надо умереть, то уж лучше за свободу.

— Я бы так же ответил.

— Ответила я им правильно, только не очень приятно говорить о таких вещах.

— Это верно, — согласился Живко, — хотя порой и о смерти не мешает поговорить. — И повернулся к ней. — Готово. Кинь мне полотенце.

Вытираясь, он думал о том, выдержит ли Добре трудности походной жизни. Сможет ли эта хрупкая, нежная девушка привыкнуть к зрелищам смерти, к ежедневным утратам. Правда, за эти двое суток он не слышал от нее ни слова жалобы или протеста, но от глаз его не укрылось, какого напряжения стоило ей держаться. Не привыкла она к этому. Живко снова взглянул на Добре: глаза бездонно-голубые, и вся она такая ясная, светлая, словно из горного хрусталя.

— О чем задумался? — спросила Добре.

— О тебе. Ты такая красивая, нежная, вот я и спрашиваю себя, по силам ли тебе то, что нам предстоит?

Она улыбнулась.

— Отчего ж не по силам?

Живко подошел к ней. Нравится ему ее твердость и то, как мило она ее проявляет. Любит он ее лучезарную улыбку.

— Хорошая моя, — сказал он и нежно погладил ее по голове. Она взяла его руку, приложила к своей щеке и вдруг приникла к ней губами.

— Нас могут увидеть, — спохватился Живко.

— Разве это грех?

— Сейчас — да. Сейчас у нас одна-единственная любовь — свобода!

Она выпустила его руку, подняла на него глаза:

— Скажи, Живко, скажи, что война кончится скоро, очень скоро!

Он подсел к ней.

— Скоро, Добре, скоро. Все войны когда-нибудь кончаются. Ты боишься?

Она кивнула.

— Только это не страх. Я сама пришла в отряд и знаю, для чего я здесь. Просто я не люблю войны и чувствую себя глубоко несчастной, когда слышу о смерти.

Они умолкли. Вокруг стояли горы, а прямо над головой полыхало пожаром огромное заходящее солнце, далеко отбрасывая красные отсветы, и казалось, будто на рощи, скалы и людей выплеснули чад с красной водой.