Современная японская новелла, 1945–1978 - [48]

Капитан с силой раскачивает качели. Мне стало весело, настроение стало задорное.

После этого случая у нас в Бюро возник интересный спор… Я имею в виду — между нами, японцами…

Обсуждался вопрос о правомерности побоев.

Разговор начала Кибэ-сан, у которой в тот день скопилось очень много работы.

— Этот капитан Линч — дурак! — высказала она свое недовольство. — Каким бы никчемным ни был Роуз, я прекрасно приспособила его хотя бы для раскраски плакатов… Ведь это глупо — причинить ему такое увечье, чтобы он вовсе не мог работать!..

Сакагути-сан, наш начальник, все еще преисполненный энтузиазма бывшего «смертника», услышав, что речь идет о побоях, встрепенулся — вспомнил, наверное, прежние времена.

— Теперь все говорят — бить нехорошо, скверно и так далее, но во время войны это было все равно, что сходить в сортир, — тут уж некогда раздумывать, хорошо это или плохо, нужно или не нужно… Да в любой армии бьют! — Таково его мнение.

Сакагути-сан разглагольствует, а сам в это время печатает на машинке. Печатает он одним пальцем, но очень быстро, это, конечно, хорошо, но иногда он ошибается и с ужасной злостью восклицает: «А, черт!..» — не считаясь с тем, что другой в это время что-нибудь говорит, или даже если сам держит речь.

— А вы, Дзюн-тян, когда служили в армии, тоже били людей? — спросила я.

Кибэ-сан как выскажет свои жалобы, так больше никого и не слушает, ее ничто не интересует, Дзюн-тян, как всегда, своего мнения не имеет, вот и приходится мне одной исхитряться, чтобы как-нибудь вовлечь их всех в разговор.

— Видите ли… Я всегда относился к тем, кого бьют. Да я и предпочитаю принадлежать к их числу…

Сакагути-сан, не обращая внимания на слова Дзюн-тяна, продолжает, по-прежнему барабаня по пишущей машинке:

— Это после войны начинают рассуждать о таких проблемах, как мордобой… Да и то только те, кто проиграл. А ты попробуй стань победителем — другие мысли пойдут!.. Взять, например, хотя бы меня. Я, бывший военный, таскаю в этом отеле багаж «амэ-сан’ов», получаю от них на чай сигареты и тому подобное и все-таки ни в коем случае не стану говорить им «thank you, sir»…[20] Когда я начал работать в холле, отнес чемодан и в первый раз получил на чай — ох, и обидно же мне было! И обида-то была какая-то странная!.. Я хочу сказать — если бы на чай мне дал японец, то пусть даже в этот миг я подумал бы: «Вот, — дескать, — до чего же я низко пал!» — все-таки горевал бы я по-другому, как-то мягче, смиреннее, что ли… Но когда на чай дает американец, то сколько бы я себя ни уговаривал, что, мол, не такой уж я жалкий и не так уж изменился по сравнению с прошлым, а все равно — до того обидно, что мочи нет!.. Удивительно!

Никто его не поддерживает. У Кибэ-сан безразличное выражение лица. Дзюн-тян, сидя за своим столом, чуть заметно усмехается.

— А как вы считаете, Дзюн-тян? — продолжаю приставать я и после небольшой паузы слышу ответ:

— Я давно уже махнул на себя рукой…

Смирение Дзюн-тяна тоже какое-то равнодушное. И выражение лица у него такое, как будто он считает переживания Сакагути-сана, бывшего капитан-лейтенанта военно-морского флота, банально-стереотипными, и если уж рассматривать их как своего рода маленькую трагедию, то трагедии такого рода встречаются сейчас в Японии на каждому шагу.

Сакагути-сан увел разговор в сторону, но зато я сделала одно любопытное наблюдение.

Хотя Сакагути-сан говорит, что терпеть не может Америку, на самом деле он, несомненно, поклонник капитана Линча. Все проблемы, сказал он, возникают только у побежденных. Но тогда получается, что судить о справедливости таких созданных людьми категорий, как государственный строй или, скажем, мораль, можно только после того, как они рухнут, погибнут… Значит, вполне закономерно, что капитан Линч — ведь он на стороне победивших! — может не считаться с моралью. Сакагути-сан всячески оправдывает действия капитана — уж не потому ли, что при этом мысленно вкушает в своем воображении сладость победы?

Мне захотелось немножко прощупать его на этот счет, но в это время в окошке появилась голова в белом колпаке. Это был бой из кухни.

— Дзюн-тян, там, в клубе, какой-то человек принес вам — как это называется? — дирижерская палочка, что ли? Ну, эта штуковина, которой отбивают такт в музыке… (Он показал жестом.) Говорит, что вы хотели посмотреть образец…

— А, да-да. — Дзюн-тян поспешно вышел.

Нам, служащим, предстояло вечером двадцать седьмого числа пригласить госпожу Эллен Келлер на балкон отеля, украшенный ярко-красными бумажными фонариками, и под руководством Дзюн-тяна исполнить в ее присутствии «Песню об Эллен Келлер», сочиненную композитором Нобуо Иидой по случаю ее визита в Японию. «Уж не собрался ли Дзюн-тян специально для этого вечера заказать себе новую дирижерскую палочку?» — подумала я, и размышления, связанные с проблемами мордобоя, выветрились из моей головы…

Обо всем этом я и рассказала капитану Диорио. Выслушав мой довольно-таки рискованный рассказ, капитан, упершись в землю длинными ногами, сильно качнул качели.

— Не думай, что я стремлюсь уклониться от ответственности, но у японцев, в отличие от нас, американцев, даже при поражении сохраняется какая-то сила сопротивления…