Современная вест-индская новелла - [148]

Потом все тихо пошли к этому дому.

— О господи! — воскликнула мисс Вера Браунфорд. — Подумать только! Масса Эмброуз! Такой прекрасный человек! Бедная Луиза!

Вера Браунфорд была центральной фигурой в группе деревенских матрон, шествовавших к дому, где Эмброуз и Луиза Бекетт прожили вместе тридцать лет. Вере Браунфорд было девяносто восемь, если не все сто. А может, и еще больше. Ее первый внук родился раньше всех ныне живущих в деревне; всего несколько человек помнили ее — и то довольно смутно — в пору уже не первой молодости. Ее участие во всех рождениях, похоронах и свадьбах с давних пор стало обязательным ритуалом. Жизнь ее была столь долгой и насыщенной, что сейчас у старухи уже не осталось никаких желаний, кроме одного — не чувствовать боли. Временами в мире ее собственных чувств, желаний и надежд уже начинала стираться грань между жизнью и смертью. И, понимая лучше других весь ужас и смятение, какие овладевают человеком, когда он приближается к этой призрачной грани, она давала утешение людям, как дерево дает тень, как ручей дает воду — со всей щедростью и бескорыстием человека, прожившего большую жизнь. Это стало как бы ее профессией.

В гурьбе поднимавшейся на холм молодежи общим вниманием завладел Джозеф. Его мимические превращения то в Эмброуза Бекетта, то в дикого кабана начали приобретать завершенность искусства. За всю свою жизнь он еще ни разу не удостоился такого уважения к своим способностям и к своей осведомленности, как сейчас.

— Джозеф, — озабоченно сказал, подойдя к нему, масса Эммануэль, когда они поворачивали на тропу, что вела к спящему темному дому Бекеттов. — Джозеф, я совсем забыл. Нам нужен лед, чтобы обложить тело массы Эмброуза. Скажи им, чтоб дали лед. Лед, ты понял? Иди в магазин! В Ириш-Корнер!

Сапожник вручил парню пятишиллинговую бумажку и с улыбкой обнял его. Только два человека: Эльвира и Эммануэль — Джозеф это хорошо знал — не сопровождали свои слова и наставления подзатыльниками.

Джозеф повернулся и побежал по тропе вниз. Струйкой дыма проскользнул он в толпе и быстро скрылся из виду. Но еще долго после этого из долины доносились, постоянно утихая, его монотонные «песнопения» — мешанина из религиозных гимнов и всех известных ему песен. Он неизменно дополнял знакомые мелодии чем-то своим. И хотя эти его сочинения были осмысленны не более, чем, скажем, раскаты грома, каждая «песнь» обладала удивительной всепроникающей силой: казалось, она обволакивает вас со всех сторон.

Преподобный Макиннон и доктор Раши встретили группу возвращавшихся охотников милях в пяти от деревни. И пастор и доктор услышали впереди лай собак и увидели огни фонарей, мечущиеся на плантации ананасов в горной седловине.

Обе группы должны были встретиться на краю долины, на тропе, протоптанной в сплошном массиве хедихиума. Ночь была холодная; с высоких, потерявших очертания горных вершин спускался туман, заполняя постепенно всю долину. В воздухе слышался только слабый приглушенный звон: «Тванг-тванг!» Этот звук издавали копыта мулов, ступавших по камням, покрытым длинными листьями хедихиума.

— Эй! — крикнул слуга доктора, завидев свет фонарей. — Это ты, масса Кен? И ты, масса Хантли?

— Да-а! — Слабое эхо ответа медленно прокатилось и растаяло где-то в долине. — А кто здесь?

— Доктор. Доктор и пастор. Как масса Эмброуз?

— Ему конец…

Это была правда. К тому времени, когда обе группы встретились, он уже скончался. Фонари освещали его обескровленное, землистое лицо, с одним открытым глазом. Оно было так искажено, что приобрело не свойственное Эмброузу Бекетту при жизни выражение жестокости и циничной злобы.

— Ну и ну! Будь я проклят! — пробормотал доктор Раши. Потом, вспомнив о пасторе, обернулся к нему: — Прошу меня извинить, но взгляните сами!

— Взглянуть? На что? — отчужденно произнес преподобный Макиннон. Он всегда недолюбливал этого доктора Раши, а сейчас особенно.

— На его лицо. Вы много видели на своем веку мертвецов?

— Не считал. Столько же, сколько и вы, вероятно.

— Вот именно! — воскликнул доктор. — Во всяком случае, предостаточно. Но где вы видели, чтобы мертвецы были с одним открытым глазом. Как известно, обычно у умершего человека оба глаза широко открыты. Или оба закрыты. Дьявольщина какая-то, правда?

— Я полагаю, что это не имеет существенного значения, доктор, — сказал преподобный Макиннон. Его длинная некрасивая шотландская физиономия сморщилась в гримасе отвращения. Только присутствие охотников удерживало пастора в рамках вежливости.

— Конечно, существенного значения это не имеет, — отозвался доктор. — Я просто хотел обратить ваше внимание. А сейчас, мне думается, делать нам здесь больше нечего. Бекетта нужно доставить домой.

На обратном пути в долину доктор и пастор ехали позади всех.

— И как такое могло случиться, а, доктор? — первым нарушил молчание преподобный Макиннон. — Просто ума не приложу!

Его угнетало то, что он не любил доктора, «ближнего своего». Никогда раньше он не задавал самому себе этого вопроса: как случилось, что он, служитель бога, не сумел установить контакта с этим пьяным, диковатым, изолированным от общины существом.