Современная швейцарская новелла - [144]

Кустер не знал, что ответить. По всей видимости, его никогда или, во всяком случае, давно уже не отчитывали и не долбали таким образом. Штрайфф отметил это с удовлетворением. Так! А теперь он должен заняться делами. Дверь вон там! «Прощайте, господин Кустер! И поторопитесь-ка, чтобы духу вашего здесь не было!» Таким образом, вопрос казался исчерпанным.

Некоторое время спустя Штрайфф подцепил легкую простуду и никак не мог поправиться, напротив — через несколько дней он затемпературил и серьезно заболел. Врачи недоумевали. Он стал худеть, постоянно потел, выглядел все хуже, слабел и уже через четыре недели, несмотря на таблетки и уколы, был не в состоянии даже в течение одного или полутора часов просматривать хотя бы самые важные бумаги. Ему приходилось выдумывать извинения, отговорки, он приводил в оправдание сложности со сроками, безотлагательные поездки, семейные дела, наконец, поездку на лечебный курорт, которую при всем желании никак нельзя отложить. Растерянные врачи между тем ничего не могли понять, в конце концов они заявили, что нужно делать операцию, только так есть надежда раскусить столь странную болезнь. Но Штрайффу не очень хотелось позволять неуверенной медицине разрезать ему живот или, чего доброго, и грудь только для того, чтобы узнать, что он, к сожалению, неизлечимо болен и ему, к несчастью, ничем нельзя помочь, хотя всегда, а значит, и в его случае тоже, может произойти медицинское или обыкновенное чудо. Он лежал, едва шевелясь, мало ел, почти не разговаривал, пролежал так более трех месяцев и превратился постепенно в трясущегося старика. Немногие посвященные были поражены.

Затем однажды вечером, охваченный, очевидно, страшной паникой, ведомый как будто некоей внезапной мыслью, он попросил отвезти его по Риккенскому шоссе в Эшенбах, там жена помогла ему выбраться из машины и проводила в дом Кустера; в свою очередь жена Кустера Фрида и дочь Дора провели его по полутемным коридорам и лестницам наверх в мансарду, а когда их оставили одних — только Штрайффа и Кустера да еще запах деревенского дома и несколько вьющихся в комнате мух, — тут один из них, опухший, с запахом перегара, невозмутимо осведомился о накопившихся за пятнадцать лет десяти процентах, а другой, измученный и несчастный, спросил, как можно, ради всего святого, быть таким бессердечным и спокойно смотреть, как подыхает медленной смертью его клиент.

— Клиент, значит, — промолвил Кустер и начал спокойно, очень сдержанно перечислять, как часто он, желая получить причитающуюся ему долю, со всей скромностью заходил к нему и как его каждый раз выпроваживали, а в последний раз даже обругали мошенником; он напомнил подробности, привел почти дословно все увертки и отговорки, которыми от него отделывались, вспомнил даже лица, цвет глаз и волос секретарш, сменившихся в течение прошедших лет три или четыре раза. А потом он начал подробно говорить о крутой лестнице успеха господина Штрайффа. Он превозносил усердие, с коим тот угождал всем нужным людям. Он одобрил осмотрительность Штрайффа, его выдержку и ум. Тонкий нюх доктора Штрайффа на преимущества и недостатки, на пользу, выгоду. Он расхвалил его талант так естественно, так тонко соединить, слить воедино карьеру в армии, политике и экономике… Казалось, крестьянин Кустер без труда находил нужные слова, они лились совершенно непринужденно, а может, он их просто хорошо заучил. Штрайфф был ошеломлен. Ему удалось, услышал он дальше, удалось наилучшим образом устроить все так, чтобы его женитьба, а точнее говоря, денежки жены зазвенели в нужном месте; когда такие свободные, честные, озабоченные всеобщим благом люди, как Штрайфф, задают верный тон по обе стороны дверей и дверок, музыка получается особенно веселой.

Кустер засопел. Пот струился градом по его лицу и стекал по шейным складкам под расстегнутый воротник рубашки. Он облизал губы и потом вдруг ленивым и скучным голосом сказал, что очень сожалеет об этой странной, изнуряющей болезни, столь неожиданно сыгравшей, и тут уж он ничем не сможет помочь, такую злую шутку с расчетами Штрайффа, до сих пор всегда благополучно оправдывавшими себя, а кстати, и с открытым по сей день счетом Кустера тоже. Произошло это, видимо — нет, скорее всего, наверняка, — оттого, что господин доктор Штрайфф, ныне так резко сдающий, на протяжении всех лет ни разу не сдержал своего слова и доказал этим только одно — свою дьявольскую неблагодарность.

Так говорил Кустер. Потом он подтянул к себе стул и, разведя колени, тяжело дыша, неуклюже взгромоздился на него прямо напротив Штрайффа. Тот уже давным-давно все понял. Он видел перед собой испитое и обрюзгшее лицо целителя, набрякшие мешки под глазами, покрасневшие веки, морщины, пористый нос с множеством угрей на нем, ноздри с седоватой щетиной и несколько наполненных беловатых жировиков среди серых волосков на небритом подбородке, он увидел в усталом, вспотевшем лице старость, изношенность и одиночество. Он дышал сдавленно. Спертый воздух комнаты, смешанный с запахом перегара и резковато-затхлым испарением, исходившим от тела Кустера, вызывал у него тошноту. Но он продолжал сидеть. Он заставил себя остаться, не пытаясь встать или позвать жену, он знал — почему, собрался, сконцентрировался и сказал: