Современная швейцарская новелла - [124]

«Да разве это гроза? Так, мелкий дождичек», — махнул он рукой. Он втащил сестру под тележку и прижал ее голову к своей груди. Сердце его так и бухало… Нет, она не боялась. Ни разу за все эти годы не овладел ею страх. То, что говорил учитель, казалось ей забавным и каким-то несерьезным — пусть его болтает. И когда он, лежа рядом с ней в постели, захлебываясь, завороженно твердил об огромной волне горячего воздуха, об автомашинах и железнодорожных вагонах, которые атомный взрыв поднимет, швырнет и расшибет о скалы Друсберга, о человеческих телах, растекающихся на мостовых как подогретое масло, когда он описывал, как вечные снега на горных вершинах впервые за миллионы лет превратятся в талую воду, в реки с клубами пара, бегущие в долину, чтобы смыть с лица земли Ойтель, Виллерцель, Айнзидельн и затопить всю низменность… — она брала дрожащую руку мужа в свою, улыбаясь, вглядывалась в темноту и вспоминала тот дождь и высокую каменную ограду каторжной тюрьмы в Санкт-Якобе. Она была счастлива, позабыв и учителя, и его речь о конце света. Но никогда, ни разу за все эти годы, ей не удалось разгадать тайну, почему чувство счастья слито для нее с ливнем и оградой тюрьмы. Погибшего брата она вспоминала редко. Думать о нем было тягостно. Тогда, раньше, он был ее старшим братом, почти что взрослым. Франц умел лазать по деревьям, рассказывать притчи из Библии и так раскручивать бидон, что не проливалось ни капли молока. Франц так и остался юным, совсем мальчишкой, а она стала взрослой женщиной. Теперь он мог бы быть ее сыном. Будь у нее сын, она б окрестила его Францем. Да, она стала взрослой женщиной, и, как говорят тут, в деревне, годы ее прошли, а он, Франц, так и остался мальчишкой, тем самым мальчишкой, что мягкими влажными губами коснулся тогда ее лба, а потом пролез под тележкой, крикнул: «Эй, глянь-ка, Труди! Гляди!», выбежал под проливной, так и хлещущий дождь, обернулся, помахал ей рукой, опять что-то крикнул и, засунув руки в карманы, чуть пригнувшись, побрел, покачиваясь, как баржа, по колено в воде.

Из водосточной трубы широким потоком катила грязно-коричневая жижа, словно огромный плоский язык дотягивался до самой тележки. Слышалось бульканье, на языке вздувались пузыри, вскипала пена. Дождь обрушивался с такой силой, что брызги подпрыгивали вверх с булыжника, и вот уже девочка, скорчившись, сидела в грязной воде. Она ждала под тележкой брата, а мимо поспешно шагали мокрые брюки и проскакивали колеса машин, поднимая зыбь и волны. И она все думала про новые воскресные туфли, позабытые наверху, в тележке. Наверно, они уже доверху наполнились водой — надо бы спрятать их под тележку. Но ей так не хотелось вылезать из укрытия. Здесь, под темными досками днища, было таинственно и прекрасно, а вода была совсем теплая. Если случится потоп, сказал еще тогда Франц, мы с тобой не потонем, просто заберемся на тележку и поплывем вдвоем на ковчеге — ты и я.

Он был прав. Да, Франц все знал. Она плыла. Покачиваясь, плыла по течению вдаль на матрасе, много, много часов, а может, и много дней, и в потопе тонуло все — погружался в воду весь мир, и Франц, и она, и все было так прекрасно. Противопожарный водоем, и потоп, и боль — все сливалось в одну бесшумную волну, и волна снова вынесла ее на пустырь перед каторжной тюрьмой и дала ей очнуться. Здесь стояла она, наяву ли, во сне, и смотрела вверх на стену, вздымавшуюся до самого неба, и боясь, и надеясь, что увидит там, за решетками окон, лица узников Санкт-Якоба. Дождь перестал. Светило солнце. Ясный сверкающий свет и пар из луж… Она любила его, Франца, брата.

— Вот и проспала все утро до полудня, — сказала она, очнувшись. А есть как хочется. И пить. Как хочется пить! Она улыбнулась устало. Во сне она видела Франца. Это брат у нее был.

— Да нет, сейчас ведь не полдень, — сказал учитель, — сейчас ведь…

Он взял ее руку в свою и легонько похлопал. Из той комнаты доносился храп Фридель. Изредка на шоссе шуршали шины машин: какой-нибудь запоздалый лыжник-турист на высокой скорости проносился в ночной тишине по спящей деревне в направлении долины.

— Н-да, — сказал учитель, — полдень так полдень, не все ли равно. Надо пойти поразведать, нет ли какой еды, может, супчик сварить.

Он опустил ее руку на одеяло и вышел. Фридель приподняла голову с подушки, зевнула: «А-у-а! Да ведь она уже не ест ничего!» И учитель был рад, что бешеная злость на старуху на мгновенье приглушила его боль. Сама толстая, думал он, а головка как у козла, хоть рога приставляй. Он высыпал пакетик супа в кастрюльку с кипящей водой и, как было предписано, стал размешивать, рисуя ложкой восьмерку. И тут ему пришло в голову, что математики изображают бесконечный ряд чисел знаком лежащей восьмерки. Фридель громко спросила, который же теперь час, и, вздыхая, стала растирать себе руки и щеки, показывая учителю, как она здесь зябнет. Потом подошла к окну и прижалась носом к черному стеклу. Учитель локтем закрыл на задвижку дверь спальни. Ну вот тебе и отличный супец, хотел было он сказать… Но ничего не сказал. Тарелку он поставил на тумбочку. Сел на свой стул у нее в ногах, а суп, хоть ему и хотелось есть, так и оставил стыть. Рука ее соскользнула с одеяла. Потом она свесилась с кровати. Пальцы побелели и скрючились — перебитое крыло замерло в воздухе.