Современная швейцарская новелла - [123]

Она опять обливалась потом. Учитель все снова и снова обтирал тряпками ее нагое тело, которое он видел теперь живым в последний раз. Ему пришлось даже принести в спальню ведро, чтобы выжимать тряпки. Азан приехал на своей тарахтелке и сделал пятый укол за этот день.

— Это, видно, уже конец, — сказала старая Фридель. — Господи, смилуйся над ее бедной душою.

— Да, — сказал Турок, — это сахар. Сахар дает себя знать.

Но тут Фридель вдруг громко испортила воздух, и учитель расхохотался. Он хлопал себя по ляжкам и все повторял, что ни разу в жизни — даже на действительной! — не слыхал еще такого выстрела.

По щекам его текли слезы.

Спустилась ночь. В небе над ущельем стояли звезды, холодные, блестящие точки. Тишина, возникшая в доме учителя, перенеслась и на деревню, на все дворы, в которых еще были живые люди. Многие видели, как патер Киприан, а с ним Келин и учитель прошли после мессы через площадь. Старики, прижимая шляпу к груди, опускались на колени прямо в холодный снег. Во «Льве» все сидели за столом молча, лишь изредка перебрасываясь словом. Каждый, не подымая головы, глядел в свой стакан, как будто они разругались друг с другом. Ее теперь называли «Жена учителя» — впервые за двадцать лет. Словно заклинание звучали эти слова. Жена учителя была вызвана к жизни, а Тессинка, казалось, давно уже умерла — о ней не вспоминали.

В ночь с воскресенья на понедельник ударил мороз, температура сразу упала ниже нуля. Так получилось, что безмолвие надвигающейся смерти стало в Ойтеле зримым: растаявший снег на краях крыш и в желобах, вода, стекавшая из водосточных труб, — все превратилось в сосульки. Долго еще стоял автомобиль доктора на площади перед церковью. В ясном морозном воздухе ночи тлели красные угли задних фар — Турок так и оставил их светить. Как видно, ждали, что смерть наступит под утро…

Они все еще шли по дороге. Франц сказал: «Милосердный самаритянин встречается, видно, только в Новом завете». А им уж придется помирать от жажды. Девочка заплакала, но тогда Франц улыбнулся и сказал, что он ведь просто пошутил. Потом они услыхали вдали шум шаркающих ног, топот… Вот он уже за холмом, все громче, все быстрее, ботинки на шипах, бегом марш… «Солдаты! — крикнула девочка. — Солдаты!» Головы обриты наголо, запыленные лица лоснятся от пота. Ноги их, четко отбивая такт, двигались словно поршни какой-то машины, и машина эта, быстро соскользнув с вершины холма, начала петь на спуске — хрипло, глухо горланить, топая в ритм. Колонна вспоролась, поглотила детей вместе с тележкой и, пропустив их через себя, выпустила снова; вскоре песня замерла вдали, машина потопала вверх по склону холма, взяла вершину, скрылась. А потом они опять увидели на лугу крестьян, и те пили сидр, но по той стороне дороги с лаем бежала собака. «Пошли, — сказал Франц. — Знаешь, сколько нам еще идти!»

Взобравшись на холм, они обрадовались, увидев вдали башни и крыши, но тут же пришлось им разочароваться. Оказалось, что это конек крыши сарая, и колокольня возвышалась над деревней, раскинувшейся среди лугов. А тележка, которую они тащили, становилась все тяжелее и тяжелее.

Под пьяную руку отец привел пианино в полную негодность. Окровавленными пальцами он дергал и рвал струны, а молоточки с демпферами согнул и обломал. Одну струну он долго тянул, ухватив зубами; он вздрагивал, кричал, рот его был искажен. Дети в ночных рубашках стояли в дверях и смотрели… Качаясь из стороны в сторону, взмахивая руками, он пытался подняться на ноги, и было неясно, обращается он к ним или говорит сам с собой. Его охватило бешенство, сообщил он с улыбкой, бешенство на весь мир. Он швырнул клубок извивающихся струн в угол, тяжело плюхнулся на стул. Но дети все еще стояли как пригвожденные и, не отрывая взгляда, смотрели на поверженное пианино, и тогда он начал заплетающимся языком бормотать что-то о своем друге, очень близком личном друге, с которым познакомился не так давно, на военной службе. Он, этот друг, держит аукцион в Санкт-Галене. Он наверняка назначит за деревянный остов пианино высокую цену. Тут полная гарантия. Завтра же отвезем пианино на аукцион. И вдруг он прошептал четко и ясно: «Если вы хоть словечко в деревне скажете про мое бешенство, если хоть пикнете, вы меня еще узнаете! Так отлуплю, шкуру сдеру! Розгами всю задницу исполосую, задушу собственными руками! Ах вы, сученята, ах вы мои миленькие… Ну зачем, зачем мать нас бросила, померла? Ну скажите, зачем!»

Он рыдал, теребя в огромных руках оборванные демпферы, растирая их в вату. Зрачки его исчезли. Слепым белым взглядом он уставился на детей, и девочка хотела крикнуть: «Мама! Мама!», но ведь отец сказал, что мать умерла, вот на этом матрасе, который они везут по дороге. Умерла… И Франц, ее брат, тоже умер. Вскоре после путешествия с тележкой он угодил в противопожарный водоем, и ей даже не разрешили поглядеть на него, когда его вытащили из воды.

Сознание ее чуть не пробудилось, но оно бессильно было погрузиться на глубину ее снов. Там, наверху, небо вдруг просветлело, сверкнул свет, и вдали сухо раскатился первый гром. Франц шел теперь быстро. На ладонях их вздулись пузыри, они сразу наполнялись жидкостью. Матрас опрокинулся, навис над пианино, получился туннель. Крестьяне с охапками сена на вилах уже спешили к возам. Конь встал на дыбы, затрещало дерево. Кто-то что-то крикнул. Налетел ветер, жарко дохнул в лицо, травинки и обрывки бумаги закружились в воздухе, понеслись по дороге. Ветер набирал силу, пыль и песок кололи кожу, застилали глаза. Небо среди бела дня почернело. «Денежки за пианино уже потрачены! — крикнул Франц. — Старикан небось уже пропил все до последнего грошика! Вот скотина! И грозу, это тоже отец нам устроил, отец небесный! — Он расхохотался. — Этот тоже хорош!»