Современная повесть ГДР - [10]

Это не относится к ходу моего повествования, но зато относится к моему повествовательному стилю, и потому я считаю нужным упомянуть прямо сейчас, что сподоблюсь повидать эти пещеры лет пятнадцать, а то и шестнадцать спустя, когда снова окажусь в Гроттенштадте и буду демонстрировать кавказским профессорам литературоведения барак среди заливных лугов Заале, где я обитал в те времена, когда очень и очень многие гроттенштадтцы считали меня асоциальным элементом, и я невольно почувствую стыд, потому что этот кирпичный барак будет все в таком же ужасном состоянии и в нем все так же будут жить люди и все тот же хапуга, ариец и наследник крестьянского двора, будет на правах хозяина взимать там квартирную плату, не стремясь сделать эту ночлежку хоть немного пригоднее для жилья.

Я поднимаюсь по лестнице. Вытертой своей серединой ступеньки рассказывают мне, какому количеству алчущих кофе людей они смиренно подставляли спины. «Открыто» — вновь стояло внизу, у входа, на белой доске. А что там будут теперь подавать? Вошедший в моду напиток под названием «Алколат» с эрзацем сахара? Впрочем, это не моя забота. А моя забота — найти место. Перекинув пальто через левую руку, я, возможно, выгляжу как знатный господин на прогулке. Лестницу сопровождают по обе стороны кусты самшита, они подстрижены на барочный лад, и каждый кустик выглядит так, будто скошенную траву сгребли в одну кучу. Я прячу свое пальто в сплетение самшитовых ветвей, а руки сую в карманы брюк, чтобы им не вздумалось вновь лжесвидетельствовать против своего владельца.

Я приближаюсь к веранде, на которой подавали некогда бразильский кофе. Так и чудится, будто в глубине веранды до сих пор не отзвучал звон фарфоровых чашек.

Мне навстречу выходит человек, который смотрит на мир с хитрым прищуром. Точно такой же прищур достается и мне. Человек скупо цедит слова, будто каждое стоит денег, себя он величает арендатором ресторана, а если я насчет работы, мне надо обойти кругом и обратиться к владельцу имения.

У заднего входа виллы я натыкаюсь на загорелую женщину, разговорчивую, смуглую, несколько египетского типа. Ее взгляд меня смущает. Я вынимаю руки из карманов и закладываю их за спину. В глазах женщины я читаю как бы одобрение. Она, можно сказать, уже поместила меня во внутренний отсек, предназначенный для симпатичных людей. Блондинистость с залысинами и египетская смуглота явно симпатизируют друг другу. Она спрашивает, готов ли я на все, что потребуется для сада, например иметь дело с навозом. Она отыскивает взглядом мои руки, а я не знаю, куда их спрятать, но тут она говорит, что лучше нам сходить и посмотреть, заснул уже папочка после обеда или нет. Доверительный тон, каким она со мной говорит, прибавляет мне храбрости. Моя надежда дает зеленые побеги. Я вынимаю руки из-за спины и смело предъявляю их всему миру.

Папочка оказывается маленьким человечком, эдаким гномиком. Гномик лежит в шезлонге и читает. Его глаза бегают по строчкам в наивном ожидании, словно ему вот-вот будет дано постичь «вселенной внутреннюю связь». Рядом с шезлонгом стоят садовые башмаки этого человека, хотя здесь им совсем не место. Снаружи они обиты засохшим глиноземом, а языки у них свисают набок, будто у собак, когда им жарко.

Человек медленно поднимается и, после того как я сообщаю ему, что моя фамилия Матт, отвечает, что его звать Хёлер. Он приветствует меня и предлагает разделить с ним шезлонг. Но женщина придвигает мне стул. На лице у нее — ласковость сентябрьского солнца, и она представляет меня своему мужу, хотя сама еще меня не знает. Еще какое-то время она проводит с нами, изредка перемежая репликами то, что нынче принято именовать собеседованием в отделе кадров.

Мой собеседник заполняет на меня устную анкету, и, хотя я по-прежнему прилагаю все усилия, чтобы удержать свои руки от участия в нашем собеседовании, он под конец заявляет, что на сельскохозяйственного рабочего я не похож. Да как же мне себя вести, как подавать, чтобы люди увидели, что я вот уже сколько лет был занят на самой черной, самой тяжелой работе? Собеседник, этот самый папочка, извлекает меня из пучины мрачных мыслей заявлением, что по внешнему виду многих людей трудно угадать, на что они способны, подразумевая до некоторой степени и себя самого. Он носит звание штудиенрата — школьного советника, преподавателя гимназии, а является ли он таковым по сей день, ему неведомо, но раньше он точно был штудиенратом. Лишь теперь я замечаю множество книг. Комната, можно сказать, оклеена книгами как обоями, и я делаю вывод, что передо мной человек, который сегодня наставляет молодых людей, а завтра уже проверяет, привились ли его наставления, человек, который оценивает успех, равно как и неуспех своих наставлений с помощью отметок. По совести говоря, он тем самым ставит отметки себе самому, однако он относит их на счет тех, кого наставляет. Он не спрашивает меня, умею ли я вскапывать землю, готовить ее под спаржу и прореживать морковь, он расспрашивает меня о книгах. Ему кажется, если судить по моему виду, что я немало прочел на своем веку, при этом он рассчитывает произвести на меня сокрушительное впечатление своим знанием людей.