Современная португальская повесть - [40]

Штурм лачуги возобновляется. Один за другим звучат выстрелы. Пули решетят прислоненную к стене перегородку. Кто-то пытается открыть окно. Прижимаясь спиной к остаткам перегородки, Палма приближается к окну, приоткрывает створку окна и стреляет. Потом бежит к двери.

Выстрелы Палмы то из дверного окошка, то из щели в стене умеряют пыл атакующих. Теперь они очень осторожны: никто не поднимается во весь рост, каждый готов к отступлению. Видны жмущиеся к стенам и исчезающие фигуры. Все стихает.

Палма, укрывшись в глубине очага вместе с Амандой Карруска, готовой подавать ему патроны, выжидает с угрюмым спокойствием.

Продолжительное затишье вызывает тревогу. Все молчат. Только Бенто, как всегда, раскачивается и жалобно подвывает. Такая тоска слушать его всегда однообразную и монотонную не то песню без слов, не то плач.

— Ан, ан, ан, ан!..

Мариана опускает голову, обхватывает ее руками, сжимает. «Пропал, пропал!..» — думает она об отце, понимая, что ничто уже не может его спасти. Холодея от ужаса, она удерживает рыдания. А может, не все еще сошли с ума здесь, в лачуге, и там, за ее стенами? Вопрос остается без ответа. Он мучает ее, как нестерпимая зубная боль. В отчаянии смотрит Мариана на слабоумного брата, который не перестает раскачиваться и ныть.

— Ан, ан, ан, ан!..

Палма и Аманда Карруска кажутся отрешенными от всего. Но выражение лиц их одинаково серьезно, как у людей, выполняющих очень тяжкое дело, дело, которое во что бы то ни стало нужно довести до конца.

Передышка длится все утро и день вплоть до сумерек. Семейство Палмы съедает по ломтю хлеба. Проглотив свою долю, Бенто, посапывая, начинает дремать. Из-за невозможности, как обычно, выйти во двор женщины отправляют свои потребности прямо в доме, на тряпки, которые потом выбрасывают на задворки через окно.

В какой-то момент, явно досадуя, Палма поглядывает на старуху. Он прислоняет ружье к степе, идет к дверному окошку и смотрит. Там, снаружи, полная тишина. Ни луны, ни звезд. Но выйти нельзя. Его сразу увидят.

— Не выходи, лезь в очаг, — говорит Аманда Карруска.

Но Палма хватает большую тряпку и идет в дальний угол. Прячась за остатками перегородки, как за ширмой, он, опершись спиной о стену и вытянув вперед раненую ногу, приседает.

Едва уловимый шорох, идущий сверху, привлекает внимание Аманды Карруска. Она хочет закричать, но поздно. В широкую щель, незаметно проделанную в черепице, втискиваются голова и плечи кого-то, кто направляет карабин в угол, где находится Палма.

— Гляди-ка, — шепчет она, — сержант Жил.

Неожиданное явление вызывает злую усмешку на ее исхудавшем лице. Мгновенно она хватает ружье, вскидывает его, упирая приклад в очаг. Выстрел сотрясает лачугу.

Потом она видит искаженное гримасой лицо сержанта, падающего навзничь. Слышит глухой стук тяжелого тела, ясные хрипы, предвещающие агонию. Слышит голос капрала Жанейро, шум шагов, уносящих тяжелый груз. Все, все это Аманда Карруска слышит, приложив ухо к щели в двери, и лицо ее озаряет улыбка подлинной радости.

23

От нервного перенапряжения ноги изменяют ей, и она падает на колени на черный земляной пол. Цепляющиеся за юбку худые грубые руки сводит судорога. Какое-то время она, как безумная, одержима и яростью, и ликованием, что-то сбивчиво говорит, путает слова, то и дело повторяя имя Жулии. И снова лицо ее сияет радостью.

— Хвала тебе, господи. Хвала тебе!

Такой поворот на мгновение пугает Палму. Застегивая брюки, он подходит к старухе.

— Старая, поднимись, — молит он. — Встань. Уйди отсюда.

Он пытается помочь ей подняться.

— Вставай.

Не понимая этой неожиданной заботливости, Аманда Карруска стряхивает его руку.

— Оставь меня! Я не нуждаюсь в помощи!

Сердито ворча, она идет к очагу. Но как только опускается на табурет, отчаяние побеждает ее: слезы брызжут из глаз, обильные, невысыхающие, хрупкое тело, прикрытое лохмотьями вздрагивает от тщетных усилий сдержать рыданья.

Грубая рука Палмы бережно опускается на ее плечо. Бескровные пальцы старухи робко находят ее, с благодарностью ощупывают и, умиротворенные, замирают. К горлу подступает спазма. Сжимает, душит.

Какими странно далекими кажутся Палме долетающие до его слуха звуки заунывной песни, которой Мариана пытается убаюкать брата. Он идет в угол, сворачивает тряпку, приоткрывает окно и выбрасывает ее. Потом все с тем же отрешенным видом заряжает ружье и садится против Аманды Карруска.

Он поднимает глаза к потолку. Даже мысли нет, что надо заложить черепицу. Зачем? Пусть приходят откуда хотят! Какое это имеет значение? Конец он знает. Знает как свои пять пальцев. Зверь в западне, и зверь будет схвачен.

Передышка мучает Палму. Уже две ночи без сна, и он боится, что, обессилев, свалится — и это будет конец. Сонливость, усталость и широко раскрытые, устремленные в одну точку глаза придают его осунувшемуся лицу выражение отрешенности.

Он поднимается и несколько часов подряд ходит взад-вперед по дому. Ходит, с трудом переставляя отекшую, онемевшую, твердую, как колода, ногу. Но и это не спасает его. Палма теряет представление о времени. То ему кажется, что смеркается, то — что рассветает. Все теперь нереально, все в каком-то кошмаре. Взгляд его блуждает. Перед глазами проходит вереница открытых ртов, и все они кричат: «О ма! Мня ма!» Голые поля. Ветер. Тихий ветер играет разноцветными листьями, кружит в вихре песок.