Современная португальская повесть - [209]

Сеньор Орта был крайне худ и совершенно лыс, он постоянно носил алентежский плащ, который был слишком широк ему в плечах; темные глаза его поблескивали невольной иронией; в первый же день их знакомства в кафе «Италия» он ошарашил юнца парадоксальным толкованием явления Неопалимой Купины, личности Моисея и Десяти заповедей — в тот момент именно эти темы составляли главный предмет размышлений торговца птицей, весьма увлекавшегося чтением Ветхого завета. Пуская клубы дыма от обслюнявленной сигаретки, которая то и дело гасла, он, казалось, был доволен тем, что глаза необстрелянного революционера раскрываются все шире и шире.

— Я думаю, — взволнованно и убежденно утверждал сеньор Орта, — я думаю, что Моисей не видел бога в пустыне. Он услышал Голос (опять затяжка) и записал то, что Голос сказал ему (новая затяжка).

Вполне понятно, что сеньор Ретрос (чудесное время, когда тебе двадцать лет!) не замедлил рассказать ему о тех проблемах, которые так его волновали. Теперь они совсем как добрые друзья сидели в грязном трактире, и философ в алентежском плаще, не теряя времени даром, тотчас, тут же, изложил ему свой план спасения мира — спасения не с помощью революций — в них он не верил после оптовой торговли капустой, а также представителями семейства куриных, — а с помощью других методов, главным же образом (как он пояснил) с помощью «бомб, начиненных неосязаемым динамитом фантазии».

— Да, да. Существование бедняков — это жестокость, — соглашался проницательный и наделенный богатым воображением сеньор Орта, растроганный горькими жалобами молодого человека. — Но мы должны рассмотреть этот вопрос и под другим углом зрения. Мы должны рассматривать этих несчастных (преимущественно нищих) как термометры-измерители милостыни, как точнейшие измерительные приборы лихорадки милосердия, снедающей иные добрые души, которые только перед лицом бедствующей полуживой плоти могут обнаружить в самих себе восторженное чувство братской нежности. Таким образом, нам необходимо разрешить эту проблему в целом.

Тут он уселся и принялся размышлять, поглаживая головку одной из пленных птиц.

Вдруг он поднялся, беспокойные глаза его вспыхнули блеском невольной иронии, и он начал вдохновенную импровизацию:

— Первым долгом необходимо покончить с нищими — это ясно, — покончить для того, чтобы я мог спокойно спать, не испытывая угрызений совести. Следовательно, как я уже сказал, я желаю другим полного счастья из эгоизма… Затем…

— Затем?.. — торопливо ухватился юноша за последнее слово сеньора Орты.

— Затем все пойдет легче. Достаточно поставить воображение на службу человеку (эту фразу он почти всегда повторял, словно припев) и создать, например, множество кукол в лохмотьях, в жалком обличье нищих, и предусмотрительно расставить их в переулках и на каменных плитах церковных дворов с крошечными фонографами в груди, и пусть до бесконечности всем надоедает одна и та же пластинка: «Подайте милостыньку, ради Христа!.. Подайте милостыньку, ради Христа!..»

— А зачем это? — пролепетал сбитый с толку сеньор Ретрос.

— Зачем? Вот тебе раз! — возмутился анархист в простоте душевной и в разгаре фантазии. — Да затем, чтобы удовлетворить тех, кто достигает седьмого неба человеческой солидарности только тогда, когда видит хромые ноги, искалеченные пальцы, изуродованные проказой руки, распухшие ступни, опухоли, заразные болезни, черные повязки на выколотых глазах, воплощенное истощение с непокрытой головой… Так вот, благодаря этим нищим-автоматам, сделанным из латуни, свиной кожи, рычагов, диванных пружин и конских хвостов, все люди, страдающие от благотворительной истерии, по-прежнему будут, опустошая карманы, подавать по субботам милостыню, богатейшую милостыню, и подниматься на небо, на котором их ждут подушки из пышных облаков.

— Вы это серьезно? — по-мальчишески прервал его сеньор Ретрос, ощутивший какой-то смутный страх.

Но тот, в своем неизменном алентежском плаще, даже и не расслышал вопроса и принялся старательно открывать дверцу клетки, чтобы выпустить птицу, которая в конечном счете тоже была механизмом и которая, пока тянулась нить ее полета, вычерчивала несколько полных кругов возле места сеньора Орты в зеленом ряду. Но так как это была металлическая птица-автомат и только оперение на ее полой внутри голове было сделано из настоящих перьев, то где уж ей было стремиться узнать, что такое свобода!

И она добровольно вернулась в клетку.

Сейчас сеньор Ретрос, далекий от тех былых дней, часов и химер, тащился в свое кафе — кафе пенсионеров. Он улыбнулся. Славное было времечко, когда он думал только о спасении мира, когда он страдал за некий общественный грех, который сыновья не богов, а людей должны были искупить голодом, бедностью, борьбой, тюрьмой, безрадостной, постыдной жизнью.

На свое счастье, он нашел свое место в жизни. Перенял то равнодушное усердие, с которым составляются коммерческие документы.

«Разве вы не знаете, что к клиентам обращаются не „Ваше превосходительство“, а „Ваша милость“? Вы этого не знаете? Можете идти на все четыре стороны!» — с этими словами его уволил первый же начальник, указуя ему на дверь тем жестом, каким обрекают на вечные муки.