Современная португальская повесть - [175]

Но вернемся к нашей преподавательнице и перейдем ко второй картине. Место действия — класс в лицее, где она преподает. Поднимает руку и встает с места пухленькая девочка:

— Сеньора учительница, Аделия украла у меня мою резинку.

Учительница приказывает без всякого колебания:

— Аделия, выйди из класса!

— Но я…

— Выйди сейчас же!

Девочка, которой не дали объяснить, почему она взяла у подруги резинку, идет по проходу между партами, дорогой обиды и тревоги, которая проходит в стороне от позорного пути пойманного вора.

* * *

В моих воспоминаниях о детстве сохранился образ козла отпущения, робкого и забитого мальчугана, на котором любой мог в недобрую минуту сорвать зло. Ему отпускали щелчки, тычки и подзатыльники вроде бы играючи, но частенько он выходил из игры изрядно помятым. Подходил какой-нибудь большой мальчишка, растянув рот до ушей в полном удовольствии, и задавал козлу трепку; тот ежился, ударялся в слезы.

Как-то на днях (а может, и в позапрошлом месяце, время течет потоком серы, и все в нем становится одинаково желтым) зашел я во двор некоего специального заведения, где собирался навестить друга, который по воле злой судьбы, крадущейся по пятам за каждым из нас, потерял то, что называется рассудком. Во дворе увидел людей, которые играли в непонятную мне игру. Игру со своими собственными четкими правилами. А посреди двора, нахлобучив шапку и подняв воротник плаща, несмотря на жару, — от земли подымалось кроваво-красное марево, чем-то напоминавшее картину сотворения мира, — молча стоял худой и грустный человек, глядевший прямо перед собой неподвижным взглядом. Я прошел близко от него, и он изобразил (или мне это показалось?) что-то вроде приветствия.

Я ответил.

— Мы где-то встречались…

Слова его падали тяжелыми каплями, бьющими в одну точку:

— Вы не узнаете меня?

Меня охватило горестное смущение. Передо мной был явный случай шизофрении.

— Узнаю.

— Вы меня не видите?

— Разве вы меня не видите?

— Вижу…

Бесконечно печальный взгляд, как у щенка, которого все пинают, — выражение, застывшее навечно.

— Не видите? Не догадываетесь, кто я такой? Посмотрите хорошенько! Ну?

Я развел руками. Если бы можно было убежать!

— Так вы не видите? Я же козел отпущения!

* * *

Интерьер гостиницы выполнен в стиле барокко: на стенах — кашпо, пухлые ангелочки над кроватями, позолоченная мебель с фальшивой патиной, изображения Христа в терновом венце, какие-то лики, исчезающие при дневном освещении, искусственные цветы, надписи, которые сам господь бог не разберет. Что за язык: яванский, санскрит, вульгарная латынь? Буквы пляшут в струе ветра, врывающегося со двора, украшенного двенадцатью фигурами карликов.

Бедна и прекрасна, до неприличия грязна, но все равно прекрасна Рибейра[126] с ее безмолвными окнами, за которыми висят огромные тряпки, будто флаги на консульствах диковинных стран, мокрые от дождя, мечущего стрелы в пепельно-серую от грязи реку. Волны ждут не дождутся хотя бы мимолетной ласки закрытого низкими тучами солнца. На самом берегу — дома, целиком выдержанные в стиле «модерн», нарядные, как игрушки. Готические порталы. Жалкая фигура деда-мороза, уже лет двадцать торчащая над галантерейным магазином.

Я вдруг замечаю, что у людей — хвосты, как у обезьян, только носят они их с достоинством. Вот стоит на табурете служанка и протирает люстру, а хвостом смахивает пыль с безделушек на этажерке. Вот сплела хвосты влюбленная пара. Вот богатый коммерсант молча священнодействует за столиком кафе, а мальчишки голодной улицы, глядя ему в рот, радостно виляют хвостами.

Его превосходительство имярек, самый влиятельный, самый знатный и богатый, носит для шика три хвоста в подражание стиляге сатане. Бумажные змеи, вырвавшись из тени садовой ограды (есть еще клочки зелени в этом отсыревшем сонном городе) и пролетая мимо каменных масок на фасадах домов, треплют свои хвосты в щелях мироздания. О! А вдруг полицейские догадаются, что достаточно вовремя захлопнуть дверь, чтобы причинить боль! Словно удар тока в сладко дремлющее тело. Готические маски-барельефы осклабились, как на свадебном пиру.

Дремлет потемневший городок, обратив красные фасады к мосту. Я нащупываю сырые голубые простыни, обрамление ярких снов. Пролетаю в свободном падении тропосферу любви и попадаю куда-то между тоской и рассветом. Принять еще таблетку? Нет, мой гостеприимный город, нет. Ночь, утро, ветер в лицо и снова пламя без пожара, такое нежное, чистое, горит в каплях-слезах в ветровом стекле. Вперед по верному пути неизвестно куда!

* * *

Да, в этом лабиринте тротуаров, на которых засохшие плевки и человеческое семя приобрели голубой оттенок благородной крови, преобладающий на традиционно аляповатых почтовых открытках; среди воющих пещер, именуемых модными кафе, этих невольничих рынков, где царствуют вялые и небрежные рыцари пустословия, склоняющиеся с прогорклой соломинкой во рту над коктейлями «Монте-Карло» или «Бразилианка»; на этих рингах, где капитуляцию прикрывают бранными словами, на этом поле битвы, где распадаются люди и вещи, разлагаются на составные элементы в круговороте дней, не дающем всплесков, — здесь нахожусь и я, одна из жертв почти всеобщего распада.