Современная португальская новелла - [7]

К лицу Жоаны прилила кровь, и морщины, что ей достались от семерых детей, сделались совсем незаметны. Ее и без того красивые черные-пречерные глаза стали от слез еще красивее, в них появилось какое-то новое, почти девичье выражение, которое еще пуще распалило сеньора Лобу. Он обхватил ее рукою за шею и зашептал на ухо:

— Послушай, Жоана, для тебя я всегда буду все тем же. Но и ты должна относиться ко мне по-прежнему… Будешь относиться ко мне по-прежнему?.. Э, да что там… муж твой — малый не промах, силы не занимать, пусть устраивается.

Она всхлипнула, пожаловалась сквозь слезы:

— Да мы все помрем с голоду…

— Дура ты, дуреха… кабы ты знала, как люблю я тебя, не болтала бы глупостей!

И, запрокинув ей голову, он стал целовать ее в губы, лоб, шею, пуская слюну, обдавая похотливым дыханием.

— Жоана, милочка, иди прямо к Борралье… слышь?

Я тут же следом за тобой.

— Нет, нет, не сегодня.

— Именно сегодня.

— А мужа моего возьмете?

— Вот, вот, иди, там и обсудим!

Жоана не прождала и пяти минут в доме у сводницы. Лоба прибежал, запыхавшись, глазки пылают, — как прибегал прежде, когда она спускалась в долину, свежа всей свежестью сьерры, и от ее стройного, соблазнительного тела и тугого лона веяло горними травами.

А чуть позже многоуважаемый сеньор Лоба, утерши пот, извлек из клеенчатого портмоне бумажку в пять тысяч реалов. И торопливо, дабы побыстрей разрешить неловкость, сунул ей деньги:

— Держи и ступай себе с богом. Скажи своему Клету, что я о нем помню, но возить молоко — об этом пускай забудет. Прощай!

Жоана меж тем, лежа на кровати, запихивала в шнурованный лиф усталую мякоть своих грудей. Едва Лоба вышел, она схватила деньги и спрятала их за пазуху. По крайности можно купить вдоволь хлеба, а то и новую ситцевую юбку.

Когда она поднялась к себе в горы, стадо уже втягивалось в деревню. Клету, добрая и простая душа, нимало не удивился, услыхав от жены о решении сеньора Лобы. Хозяйской же подачке он не придал значения, плевать он хотел на нее, мораль его не была уж очень жестка. А что до увольнения с фабрики, то тут он и вовсе только пожал плечами:

— А я что тебе говорил?

В то утро ему не отворили дверей. Он ничего не ел со вчерашнего дня и заржал, и ржал, покуда не заскребло в горле, а потом — голод не тетка — принялся выискивать в навозе сено и жевать соломенную труху. Клету работал снаружи и слышал, как беспокойно мерин переступает и взбрыкивает в стойле, и это его вконец разозлило и даже привело в ярость.

Как стемнело, он накинул на мерина оголовок, и тот, пятясь задом, покорно вышел во двор. На воле Жоана скормила ему краюшку хлеба, и все трое, не торопясь, побрели к поросшему вереском и буйными травами взгорью. В быстром хороводе над ними кружила сорочья стая. Заброшенные шахты на косогоре залиты были водой, всюду горбились остовы каких-то сооружений и механизмов, и мерин, который всегда страшился пустынных мест, удивленно озирался по сторонам: какого черта, мол, мы забрели сюда, что нам здесь надобно?

Жоана шла рядом с Клету, рукою придерживая юбку, чтоб не заляпать грязью.

По старой дружбе, лишь ослаб на миг повод в грубой ручище Клету, он лизнул ее в щеку. Жоана погладила своею мягкой и нежной, чуть дрожащей ладонью его по лбу, по тому месту, где была звезда. Этой звездой он любовался всякий раз, когда наклонялся к воде, чтобы напиться. Невесть почему, запоздалая и печальная ласка хозяйки заронила вдруг в сердце тревогу.

Дождь умыл небо, и в воздухе, словно утренний белый туман над рекою, задумчиво плыли запахи дрока и вечерних цветов. Он полной грудью вобрал в себя эти запахи и только что не загарцевал от радости — как смолоду, безмятежными тропками, обдувавшими всею душистою благодатью природы.

Так он и плелся за своими хозяевами, одурманенный свежестью и встревоженный своей прозорливой бродяжьей мудростью.

Когда они поднялись угорьем наверх, мимо стремительно пронеслась, раздувая все в пене ноздри, с гривой, летящей по ветру, молодая кобылка. Она неслась стрелой, едва касаясь земли, только вереск проводил ее тихим шелестом. По пятам за ней, сопя и отдуваясь, неуклюже скакал белый толстобрюхий мельников жеребец. Их преследовали с гиканьем и криками какие-то люди с непокрытыми головами.

Промелькнувшая скачка всколыхнула в конской памяти былые соблазны молодости, когда и он вот так же догонял своенравных и обольстительных кобылиц. И его неудержимо повлекло вослед, и он заржал, словно хотел подстегнуть нелепого и спесивого мельникова конягу:

— И-го-го, наддай, поднажми, кобылка уж из сил выбивается!

И тот отвечал ему на бегу коротким ржаньем:

— Поднажму, друг, поднажму!

Грустный и задумчивый приплелся он на вершину горы. Сын Клету точил о камень здоровенный нож. Мерин при виде мальчишки вспомнил обиду и оскалил в угрозе зубы. Но тот не уступил и шлепнул снова, и шлепок этот эхом унесся вдаль.

Тут Клету повязал животному тряпкой глаза, прикрутил поводок к молодому дубку и спросил вроде как бы себя самого:

— К чему весь этот обман?

И мерин вдруг ощутил резкую, как ожог, как наотмашь удар кнутом, боль в шее: она рассекла его вдоль крупа надвое и наполнила собою под кожей все тело. Мало-помалу он начал делаться невесомей и невесомей, и вот он — облачко, какое и малому дуновению под силу унести прочь и развеять на головокружительной выси в ничто. И красный лоскут на глазах вроде бы и не помеха ему, чтоб воочию видеть. Вон на пригорке грызутся, яростно вздыбившись, кобылка и жеребец. И он был мастак на такие штуки, и от его укусов в загривок кобылицы трепетали, как тростничок. С быстротой ястреба настигал он их, а еще… Вспомнилось, как, оборвав недоуздок, он настиг одну, что призывно ржала у коновязи перед таверной. А то как-то увел за собой в горы кобылицу кузнеца; вот было шуму-то, вдогонку за ними бросилось полдеревни: эге-гей! Держи! Лови! Стой! Их сыскали, уж когда они, спокойные и друг другом довольные, мирно щипали себе траву вдоль ручья.