Современная португальская новелла - [121]

— Наш сын — негодяй! — сказал ей Клаудино.

— Я не виню его, кое в чем он прав. Все, чем ты занят, так ничтожно. — Она массировала запястья, очевидно желая вернуть коже былую упругость. Изабелинья казалась постаревшей: взгляд потух, глаза потускнели.

— Тем не менее я много трудился, чтобы его сделать…

— Трудился? Много? Переспал со мной в амбаре в воскресенье вечером — вот и весь труд.

Неожиданно она превратилась в гадюку с маленькой белокурой головкой, которая покачивалась, как у змеи. Изабелинья умолкла, но ее агрессивность не исчезла. Клаудино, накрывшись периной, мгновенно уснул. Спал он сладко, как спит человек с чистой совестью, не боящийся превратностей судьбы.

Дело Бруски приняло новый оборот, и не без усилий со стороны Клаудино. Возможно, Монтейро и повел бы себя иначе, но угодливый болтун Клаудино, не умея скрыть своей заинтересованности, разбудил в нем игрока. Хотя по-настоящему даже не Клаудино, а Изабелинья была заинтересована в приобретении Бруски. Будучи всегда такой выдержанной, она вдруг стала проявлять настойчивость, надеясь, что Бруска вернет ей сына. Это было бы великолепно, и Адриано было бы чем гордиться, хотя она понимала, что сердце сына ей снова не завоевать. Чему-то пришел конец. Душевные силы Изабелиньи были подорваны, и восстановить их она уже не смогла. Не смогла она и простить Адриано его поспешного бегства из дома, которое восприняла как оскорбление. Ведь кроме того, что он сбежал, он еще недопустимо безобразно вел себя. Изабелинья твердо отдавала себе в том отчет. Кончилась ее искренность, кончилась поэзия, кончилась молодость. Теперь это была стареющая благоразумная женщина.

Бывший владелец Бруски мгновенно заметил происшедшую в ней перемену. Он пришел поблагодарить Клаудино за присланных ему куропаток. Сеньор Алена был одним из самых терпеливых заимодавцев ее мужа, и Изабелинья провела с ним около получаса. День был сумрачный. Все время моросил дождь, и сквозь незашторенные широкие окна, за пеленой дождя, была видна мимозовая роща.

— Уже зима, — сказала Изабелинья. Сказала с такой тоской и грустью, что он внимательно посмотрел на нее.

Перед ним сидела маленькая поблекшая женщина, в голубых глазах которой стояли слезы. Внезапно он подумал, что она даже красива. Провинции неизвестны свои богини; здесь можно прожить сорок лет, кормя голубей и шевеля угли в камине, быть Дидоной и не сгореть на костре. Сеньор Алена смутился.

— Мой муж что-то задерживается, — сказала она.

Это несколько его успокоило. Они поговорили о полевых работах, о местных сплетнях. Однако, выходя из этого дома, сеньор Алена спрашивал себя: «Не лучше ли было броситься в безрассудную и воодушевляющую авантюру с Изабелиньей? Я долгожитель, мне шестьдесят пять, но я отнюдь не старик». Он был женат, и считал это патологией, но не болезнью.

В начале зимы Камило Тимотео умер. Кое на кого его смерть, хотя она и не была неожиданной, произвела удручающее впечатление.

— Он старше меня всего на десять лет, — сказал бывший владелец Бруски. Но поскольку он знал, что на самом деле разница у них в годах еще меньше, то пребывал на похоронах в подавленном состоянии. Он видел вокруг себя людей уходящего поколения, на лицах которых были пятна, наросты, опухоли — явные следы умирания организма, складывающего с себя обязанность жить. Панихида состоялась в церкви Монтелиос, в зеленоватой полутьме среди золотых барочных украшений. Два ангела в человеческий рост стояли со свечами по обе стороны главного алтаря; они походили на полицейских и в то же время были вполне изящны, подрумянены, на ногах обувь Калигулы. На высоком постаменте высилась погребальная урна. Вокруг нее с заплаканными глазами стояли дети Камило. В этот день они стали сиротами, и никто не оскорблял их презрением. Гонзага, одетый в праздничную зеленую рубашку, сжимал в обмороженной, потрескавшейся от холодов руке ключи от гроба. Он был признан наследником состояния и фамилии. Так провинция проглотила еще одну, уже посмертную дерзость Камило Тимотео, и проглотила только потому, что не желала больше ненужных волнений и злобы, которые вспыхивали по любому поводу.

И как прекрасно было видеть траурное шествие, черное пятно на гранитном поле, венки, ленты из грубого и жесткого шелка, которые, казалось, тоже почили во влажном воздухе. Так был погребен Камило Тимотео.

В Бруске после себя он ничего не оставил: ни табачных крошек, ни клочка газеты. В ту же ночь Тилия со вздохом облегчения легла на его постель. За три последние недели она забыла, что такое спокойный сон, и, когда с крыши дома в сад с грохотом упала доска, Тилия даже не проснулась. Русская редька пышно росла на грядках, заполоняя все вокруг; никто не знал, что с ней делать.

Очень скоро Тилия исчезла. Ушла, взяв с собой самых маленьких. Старшие остались в наследство городку. Стало известно, что на Бруску претендовали двое; их бумаги были переданы суду в запечатанных конвертах. Бывший владелец Бруски сеньор Алена не мог соперничать с миллионами Монтейро, и потому Бруска — старая звезда в галактике фамильных замков — присуждена была промышленнику. Монтейро не сдержал данного им слова, когда Клаудино попытался ее выкупить.