Современная португальская новелла - [116]

Гонзага был недоверчив и вечно голоден. С самого детства жизнь его была похожа на мимолетный, быстротечный сон. Но это был не сон, а жизнь. Есть люди, зависимые или независимые, которые ведут себя в жизни очень странно, как безумные. Такой как раз была Тилия и все, с кем она зналась в городке: ее соседи закройщики, кондитеры, мебельщики и другие; их не радовали даже те редкие счастливые минуты, которые вдруг неожиданно выпадали на их долю. Эти безумцы обычно одержимы только одним желанием разрушать, не знают, как и на что употребить свою силу, трусливы, жалки и в общем-то ни на что не способны. Они и жертвы и палачи одновременно и, как правило, умирают либо в полицейском участке, либо на больничной койке. Но какое тщеславие, какое невероятное тщеславие, в котором они не признались бы даже своей грязной подушке! На что надеялись? Чего хотели? Поверенными их бед, душевных терзаний, безысходной тоски и жалкого одиночества были не только стены их домов, но и все окрест живущие. Камило Тимотео питал большую слабость к своей любовнице и прижитым ею на стороне детям. «Они безумны. Я не в силах с ними справиться. Пусть живут как знают». Планы интеллектуалов и проводимые ими кампании за чистоту нравов наводили на него тоску, и в то же время он чувствовал свою несостоятельность, ведь у него своих планов не было, как не было ничего, что бы он мог противопоставить этим кампаниям.

Расположив к себе Гонзагу, Клаудино стал доверенным лицом в Бруске. Он редко появлялся там, но регулярно стал давать Тилии деньги. Однажды он по-дружески сказал:

— Живете как свиньи, а ведь могли бы жить припеваючи.

— Арендаторы не платят. Просят работу.

Гонзага хрустнул своими тонкими пальцами, выражая таким образом разочарование. Клаудино засмеялся:

— До чего же бедненькие!

До сих пор Гонзага и его братья считали себя почти нищими. Дела в Бруске шли хуже некуда. С голодухи собаки грызли сырую тыкву. На кроватях не было простынь, только старые домотканые накидки, которые носят женщины Алентежо. И вот Клаудино раскрыл им глаза: он сказал, что они, заложив недвижимость — а это так просто, — получат деньги. Смогут купить даже то, о чем и мечтать не смели, не говоря уже о самом необходимом, и жить как все люди, не ожидая милости от старика Камило Тимотео, который попросту их терпит. Когда все это дошло до бывшего владельца Бруски, было поздно что-либо предпринимать: имение попало в руки ростовщика, и выкупить теперь его было сложно. Это явилось еще одним доказательством полной беспомощности Камило Тимотео. Бруска была обречена на окончательное разорение.

— Вы меня обманули, — сказал сеньор Алена, обращаясь к Клаудино. — Я приказал вам купить Бруску для меня.

От этого «приказал» Клаудино покрылся холодным потом. Бывший владелец Бруски сеньор Алена дал понять, что такого соперника, как сын трактирщика, каковым являлся Клаудино, он не потерпит. Отец Клаудино действительно был трактирщиком. Говорили, что он на не совсем честных условиях сдавал внаем комнаты. Потом на него донесли, и он вынужден был уехать из городка. Гордиевым узлом в судьбе Клаудино была его женитьба на Изабелинье, держательнице бумаг и драгоценностей.

— Камило Тимотео не продает дом, — сказал он сеньору Алена. — Он хочет в нем умереть. Хочет быть погребенным под обломками Бруски. Именно так он выразился. Если бы он захотел, он мог бы привести его в порядок, но он не хочет. Мог бы обменять, но не меняет.

— Что же плохого ему сделала Бруска? — спросил бывший ее владелец, потрясенный услышанным.

— Этого я не знаю. И что он хочет, понять невозможно. Одержимые существуют, бесспорно, но с некоторыми из них можно поговорить, договориться. Этот же дьявол молчит, и все.

Бывший владелец Бруски был крайне раздосадован. К тому же разговор с Клаудино показался ему несерьезным; философы-скряги лишены воображения бедных философов, которые и в куске железа способны увидеть алмазную россыпь. Расстроенный сеньор Алена удалился. А поскольку в апреле он выдавал замуж свою дочь, то на какое-то время забыл и о Бруске, и о Камило Тимотео. На свадьбу он приглашал двух министров и четырех помощников секретарей, и его больше всего занимало, как из Лондона в Порто доставить свежей икру. Мне известно, что комедия с икрой — «особая честь иметь ее на столе» — еще никем не описана. Сеньор Алена не делал ставки на икру, нет; его предки ее не едали, но без форели — какая же свадьба! Тем более что сосед его, промышленник, достигший высот в искусстве производства пряжи и полосатой ткани, достиг не меньших высот и в гастрономическом искусстве. Он подавал на стол не только те самые соленые огурцы, о которых так подробно написано у Гоголя, но и икру, о которой в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» сказано тоже, но меньше, гораздо меньше.

Тем временем в Бруске появился на свет еще один ребенок. Он был менее рахитичен, чем все предыдущие, потому что его отцом, как говорили в округе, был красавец кузнец, с голубыми глазами и черными густыми усами. В профессии кузнеца есть что-то мистическое. Еще с незапамятных времен боги наделяли этих людей необычайной силой. Кузница, где горит огонь, звенит наковальня, добела раскаляется металл, всегда производит впечатление на всех смертных. Что-то от священнодействия есть в этом занятии, связанном с неживой материей, которой искусные человеческие руки придают форму. Тилия, конечно, всего этого не понимала, и совсем не это толкнуло ее в объятия кузнеца. Тем не менее сын ее взял у отца красивую внешность и душевное спокойствие. Нет, умным он не был. Ведь ум неподвластен Вулкану — его нельзя выковать на наковальне.