Современная польская повесть: 70-е годы - [97]

Людмиле шел двадцать второй год, она кончила педагогические курсы во время кампании по ликвидации неграмотности в 1940 году. Болеслав знает ее молодой по многим фотографиям той поры, сниматься было тогда страстью Людмилы. На карточках — девица с большими наивными глазами и пышным коком (волосы всегда были ее украшением), роста среднего, судя по обширному бюсту, уже весьма перезрелая. Из-за своей робости и известной холодности она была девицей, и весь ее греховный багаж составляла дюжина дружеских поцелуев, обычных, ничего не значащих, которыми сопровождается игра в почту.

Именно в тот день Людмила не пошла в школу. Разве это не удивительное совпадение, не перст божий? Значит, по велению судьбы она в тот день осталась дома, по велению судьбы стала на пороге, не в силах оторвать глаз от танкиста, который, услыхав очередной выпад старого Германюка, улыбнулся ей весело и заговорщицки.

К счастью или несчастью, сапоги были приняты в починку, а подпоручик, вместо того, чтобы прислать за ними ординарца, явился самолично с бутылкой шампанского (!), которую они осушили втроем, разгоряченные яростным спором о будущем Волыни. Старый Германюк, хлебнув еще собственного самогона, обозвал молодого человека отступником. Три дня спустя подпоручик Ян Барыцкий проводил Людмилу из кино до самого дома. Это была типичная для окраины Ковеля деревянная хата с мансардой. Показ фильма на свежем воздухе начинался в те июльские дни лишь с наступлением полнейшей темноты. Офицерик был симпатичный, казался Людмиле рыцарем из сказки. На совместной фотографии, снятой в тот же день и бережно ею хранимой, которая со временем побурела и выцвела, Ян и Людмила являли собой, что называется, очаровательную парочку: Барыцкий считался первым красавцем в танковой бригаде, мундир шел ему, а она — несколько обескураженная, не блещущая красотой, но все же миловидная девица, это следует признать. Главное ее украшение — косы, тяжелые, уложенные короной, золотисто-ржавые, как спелая волынская пшеница, чего на выгоревшей фотографии нельзя уже было рассмотреть.

В тот памятный день на прощанье Барыцкий вдруг преобразился, кончились шуточки, Людмила оказалась в его объятиях, он втиснул ее в угол крыльца и целовал, до конца дней своих будет она помнить свою растерянность, резкий запах мужского пота, смешанный с благоуханием табачного перегара, бензина и одеколона. Руки Барыцкого бесстыдно и заученно попросту насиловали ее. Сдерживая смех, он предостерег, что эту ночь они проведут вместе, что нет от него спасения, именно так и сказал. Людмила была скованна, не отталкивала его, следила, как разыгрывается долгожданная и желанная мистерия первой любви, подавленная тем, что это отнюдь не поэтично.

После полуночи Барыцкий разулся, на удивление просто успокоил свирепого Рекса, вскарабкался на низкую кровлю и с кошачьей ловкостью проскользнул в открытое окно ее комнаты. Людмила, парализованная страхом, подтянула к подбородку простыню, которой укрывалась в тогдашнюю жару, а потом уже не оказывала сопротивлении — будь что будет, — хотя, кроме боли, испытывала и какое-то унизительное сожаление. Но ведь это была любовь, правда первоначально столь трудная для нее, любовь настоящая, долгожданная, доселе известное ей лишь по книгам сладостное таинство. Тут не было сомнений: все привычное вдруг отступило на второй план. Остался только Янек, этот сильный, неуемный мужчина.

Теперь Людмила ежедневно приходила к Барыцкому, Ян задергивал на открытых окнах выгоревшие занавески и раздевался догола. Быстрее, торопил он, чего канителишься? Людмила всегда медлила, а он горячился, обнажал ей плечи, грудь, вытаскивал шпильки из волос. Она не могла избавиться от нелепого теперь чувства стыда. И все начиналось сызнова. Людмила обхватывала обеими руками его лохматую голову, зажмуривала глаза и лежала покорная, деля с ним грех пополам и потакая ему во всем. Изнемогшая, она приближалась к предвкушению счастья.

— Ты холодна, — говорил он. — Ничего не могу с тобой поделать.

Но для нее эти единоборства в постели оставались какой-то формой жертвоприношения: она была к ним готова, ибо этого желал Янек. И так продолжалось — по существу, без каких-либо перемен — две недели, ежедневно, и даже, несмотря на скандалы, учиняемые старым сапожником, каждую ночь, вплоть до того вечера, когда запыхавшийся Янек прибежал прощаться.

Позднее репатриантка Людмила Германюк отыскала своего рыцаря из сказки в землянках, где-то на Люблинщине, что, впрочем, было для Барыцкого явным и неприятным сюрпризом. Представ перед ним, она расплакалась. Слова были излишни: ее беременность была слишком заметна. Через неделю они поженились.

Такова была история их любви. Людмила, на сносях заметно отяжелевшая, став матерью, с головой ушла в заботы о слабеньком и болезненном Болеке и превратилась в типичную наседку. Такова была ее участь. Где ей было понять масштабные, все более грандиозные дела Янека. Она стряпала. Выхаживала ребенка. Следила за одеждой мужа. За столом, если он обедал дома, спрашивала: «А что слышно у тебя в учреждении?» Барыцкий пожимал плечами, его раздражал этот вопрос. Учреждение! Его учреждение было уже тогда огромной лабораторией, где рождались конструкции и смелые проекты, одной из крупнейших стройплощадок Польши.