Современная польская повесть: 70-е годы - [77]

Прежняя работа ей опротивела, нелегко красивой девушке среди мужчин, не отличавшихся в большинстве своем деликатностью. Она допустила несколько просчетов, любила пофлиртовать. Ее кругозор был шире, чем у многих окружающих мужчин, однако Малина чувствовала, что, попав в первые красотки фирмы, уже не может рассчитывать на серьезное к себе отношение.

Все это было утомительно, сложно и бесперспективно. Сейчас ей не хотелось об этом думать. Она улыбалась, и эта улыбка должна была оберегать ее от неприятных мыслей. Горячая ванна обостряла ощущение усталости. Любопытно, каков же Плихоцкий в роли любовника? По своему обыкновению, Малина постепенно засыпала в ванне. До чего же утомили ее эти четыре дня! Она основательно потрудилась, совещания с утра до вечера. Мужчины так медлительны. Женщины, привычные к покупкам, ударили бы по рукам гораздо быстрее. Но женщины ей антипатичны. Она предпочитает мужское общество.

Малина уснула. Вода в ванной остывала.

В пять затрезвонил телефон. Она проснулась не сразу, телефон звонил несколько минут, упрямо, неотступно. Наконец она выскочила из ванны, дрожа от холода, закуталась в купальную простыню и подняла трубку.

Звонил Качоровский из своего номера, еще в майке-безрукавке, растрепанный, небритый. Во время поездок с Барыцким (тридцать лет ни с кем другим он не ездил) устраивать побудки вменялось ему в обязанность. По этой части у него огромный опыт, и он знает, что труднее всего будить девушек. Тут всякое бывало. Качоровский, великий моралист, предпочитает не возвращаться к воспоминаниям о прежних временах. Впрочем, Барыцкий — хоть они и были друзьями — грешил всегда в одиночку. Но это дела давно минувших дней.

— Побыстрее одевайтесь, через полчаса я снова позвоню, — предупреждает Качоровский. На другом конце провода слышен громкий зевок.

Качоровский звонит еще раз, точно через пятнадцать минут, когда и Плихоцкий, и Парух торопливо заканчивают в своих номерах утренний туалет. Опять приходится долго ждать, прежде чем Малина возьмет трубку.

— Вы уже действительно проснулись?

— Теперь да.

— Позвонить еще раз?

— Нет. Уже не надо.

Качоровский многозначительно кашляет.

— Инженер Барыцкий очень не любит, когда кто-нибудь опаздывает.

Минутная пауза, и звонкий голос девушки, окончательно вырванной из объятий сна:

— Благодарю. Теперь наверняка не опоздаю.

Малина Соллогуб понравилась Качоровскому, хоть поначалу он нашел ее малость лахудристой. Но потом, слушая, как она во время единственной развлекательной поездки разговаривала с директорами и лопотала с итальянцами, мужами, поседевшими в битвах на фронте международной торговли, а говорила, как равная с равными, пересмотрел свое о ней мнение. Проникся симпатией: вот они теперь какие, девчонки-то! Ну и времена! Мне бы такую дочку.

Это сразу же разбудило черные мысли. Тревожные предчувствия. Страх за жену — что же с Анелей? Вчера названивал непрерывно, вплоть до полуночи, но никто не отвечал. Что там творится?

Качоровский кое-как запихал свои вещи в потертую дорожную сумку, сбежал по лестнице с девятого этажа (не любил ездить на лифте), заглянул на кухню. «Шеф, наш завтрак» (в голосе напускная беззаботность). «Термосы и пакет с бутербродами приготовлены? Мне как обычно: яичница, жареная колбаса, кофе с молоком. Эти калории необходимы». Качоровскому предстоит сложный рейс, придется жать на всю железку, чтобы к девяти поспеть домой, то есть в Варшаву, а машина уже изношенная, вести ее тяжеловато, ведь это шестиместный лимузин. В министерстве его называют катафалком. Но Качоровский предпочитает его мерседесу, то ли привык, то ли дело вкуса, однако взгляды своего водителя разделяет и Барыцкий.

Слава богу, что ярмарка уже закрылась, хотя дома ждут неприятности, о которых даже думать страшно. Но тщетны попытки Качоровского отогнать черные мысли, они возвращаются. Что поделывает Анеля? Как она это перенесла со своим больным сердцем? Он звонил ежедневно по вечерам, и с каждым днем она становилась как бы спокойнее, но это одна видимость, он ни минуты не верил ей. Качоровский просил тестя ночевать у них. Анеле нельзя в такой момент оставаться одной. Но поможет ли ей чье-либо присутствие? И не будет ли тесть бередить раны своей болтовней? Какая несправедливость, какая обида! Почему такой удар обрушился именно на нас? Разве мы его заслужили?

За два дня до отъезда на ярмарку сын Качоровского, Мирек, семнадцатилетний сорвиголова, не ночевал дома. Тяжелая рука отца в прошлом исчерпывала подобные инциденты — а они случались, случались! — давно испытанным методом, но на сей раз парнишка не вернулся и утром, а вечером участковый уведомил их, что Мирек арестован.

Коренастый немолодой милиционер с невыразительным лицом стоял в дверях. Качоровский всматривался в это лицо и ничего не понимал.

— Что? Что вы сказали?

— Задержан до выяснения, — повторил милиционер.

Через день Качоровский уехал с Барыцким на ярмарку.

Его взаимоотношения с шефом были особого рода. Качоровский, шофер с почти тридцатилетним стажем, числился заместителем заведующего транспортным отделом, но это была фикция: он ни дня не бросал баранки, а бумажек боялся как огня. Барыцкий, тащивший его за собой с предприятия на предприятие, из объединения в объединение, устроил ему повышение на бумаге, что имело свои ощутимые материальные последствия и издавна вызывало недовольство всех комиссий — ведомственных, специальных и из Высшей контрольной палаты. Но Барыцкий не желал отказываться от Качоровского. Сжился с ним. Он был близкий, верный, преданный человек, а эти достоинства Барыцкий умел ценить. Качоровский в свою очередь питал к нему особого рода брюзгливую и покровительственную привязанность. Это была редкая, настоящая мужская-дружба.