Современная кубинская повесть - [20]

о бандитизме была направлена не по адресу, это он, Габриэль, не раз говорил себе. Истинные бандиты те, кто там, в горах, наслаждаются жизнью. Они живут в своих шале, на виду у всех, у них дома с телефонами и любовницы в шикарно обставленных квартирах. Доказательства? Бросьте! Он считает этот вопрос смешным. Когда был жив его отец, Габриэль пошел с ним однажды на виллу сенатора Серрано. Вилла «Ла Ларга» была частью комплекта благ. У каждого президента была своя вилла: у Прио — в Альтуне, у Батисты — в Кукине… «Ла Ларга», согласно старым картам, представляла собой участок, который соответствовал своему названию[40] и с каждым днем становился все длиннее; на его огромных просторах раскинулись несравненные луга, где пасся отборный скот. Все там было на высоте: наилучшие новейшие рационы питания, отличные климатические условия, великолепный уход. «Золотая чаша»! Тогда «Ла Ларга» уже значительно отличалась от первоначальных своих очертаний, она выросла не только в длину, но и в ширину, с жадностью заглатывая соседние земли. О, отец Серрано, старый полковник, начал с «клочка земли», он сыграл свою роль в Учредительном собрании[41] несмотря на то, что решительно поддерживал идею американского вмешательства. Но дерзость его потомка дошла до того, что политики намного более опытные прекращали свои интриги, когда до них доходила весть, что «сынок Серрано» завладевал одним из их земельных участков. «Ла Ларга» служила своему владельцу многообразно: при случае была неким Варадеро[42] для его хандры, а порой возвращала ему бодрость, восстанавливала силы, подорванные «трудами». Там он устраивал и тайные совещания с коллегами или противниками, решившими в конце концов пойти на сговор с ним и определить условия сделки… Что же до женщин — увы! — его холодность дала повод для злобных сплетен: утверждали, будто во времена Мачадо[43] некий враг приказал его оскопить.

— Так вот, когда отец привел меня в «Ла Ларгу», я сам слышал, как сенатор сказал: «Женщинам, куманек, надо платить за удовольствие. Известно, каждая из них рождается со своим собственным промыслом, тем, что у нее между ногами. Заметьте эту деталь, сеньоры: всем им (если сами не убедились, спросите у других), прежде чем они узнают, где стоят церковь, театр или парикмахерская, уже известно, где находится бордель. И они правы: это куда доходнее плуга».

Когда Габриэль закончил свою пылкую речь, Гаспар посмотрел на него с сомнением. Взгляд профессора, казалось, говорил: «Ты вроде лекцию мне читаешь?» Однако он ограничился тем, что, слегка развеселясь и изображая удивление, спросил:

— Но, скажи на милость, какое отношение все это имеет к искусству?

— Вот те на! Неужели вам не ясно, старина? Это-то и есть искусство, кубинское искусство, единственное здесь возможное, которым у нас все занимаются с превеликим мастерством.

Женщина все еще была в комнате, и Габриэлю захотелось молча подойти к ней и шепнуть несколько слов… Но нет, это было бы хамством. Ведь они условились не разговаривать, и он не мог (не сумел бы, не посмел бы) нарушить чары необычным поступком. Каждый вечер — а с течением времени тревога все больше завладевала его сердцем — руки женщины трогали одни и те же предметы, она зачем-то переставляла их, и у него внутри все кипело. И вот однажды…

МОРЕ

Когда на берегу появился человек в оливковой форме, дела стали складываться по-другому. Пошла речь о кооперативе, и его основали — отремонтировали лодки, привезли новые. Но тот человек в форме был как все прочие — говорил слова, а он, Луго, простой рыбак, словам не верил. Теперь толковали о «революции», о «равенстве», но он вспоминал, что Батиста тоже говорил такие же слова. И когда он поделился своими сомнениями, Кохимар ему сказал, не найдя, видимо, иного довода: «У тебя, братец, совсем нет веры, так ведь?» А что значит вера? Почему у него должна быть вера? Как ни погляди, разве не проработал он честно сорок лет здесь, в море? И что имел за все труды? Ничего! Только голод и нужду. Потому он и не захотел ни с кем соединиться, обзавестись семьей, детьми — чтобы избавить их от голодной смерти. У него даже друзей не было. Ну, взять хотя бы Кохимара, разве можно сказать, что Кохимар его друг? Друзьями не становятся только оттого, что вместе сетью орудуют и десять лет бок о бок маются, объезжая острова. И Перико ему не друг — это продувной малый, человек, живущий для себя, он делает только то, что ему выгодно, и точка. Тогда почему же они упрекают его за то, что у него нет веры? А у тех, которые едут с ним в лодке, — у них тоже нет веры? А у женщины, что тут сидит, тоже нет веры? Все они, которые уезжают, бегут по одной и той же причине, или у каждого своя причина бежать? В голове у него — ужасная путаница, никак не разобраться. Лучше не думать, лучше грести, грести. Потому-то он ничего не сказал, когда кончилось его время и на весла должен был сесть другой. Потому-то он промолчал и продолжал грести, грести, грести…

1957

На сей раз в руке у него был не стакан виски, а сигара. Габриэль смотрел, как он смачивает слюной сигару и снимает гладкий, темный табачный лист, похожий на змеиную кожу, как он всем своим нутром смакует дым, прислушиваясь к его движению по носоглотке в каком-то чувственном упоении, с женственной негой… Однако этот человек утратил веру в традиционных «властителей», он