Современная китайская проза - [37]
— А оно ненастоящее.
Пань испуганно глянул на него, но сказать ничего не посмел.
А Сюй продолжал:
— Оно из воска сделано. Они, как только отъехали от Пекина, настоящее-то манго сразу подменили на восковое! Я, когда стоял рядом, принюхался — ничем оно не пахнет.
— Это кто же тебе рассказал насчет воска? — посерьезнев, спросил Пань Чаоэнь.
— Старина Вэй. Он член комитета по встрече манго!
Старый Пань сидел на тротуаре и не подавал голоса. От голода ли, от жажды — глаза его вдруг застлала сплошная черная пелена.
— Мастер, пойдем! Пошли домой! — стал звать его Сяо Сюй.
— Понимаешь, я тут в давке башмак потерял…
— Ну вот! А сам расселся — и ни с места. Пойдем, помогу тебе ботинок найти. Там, на улице Трех Лошадей у сторожевой вышки, целая гора обуви, которую в сегодняшней давке потеряли.
Сяо Сюй помог старому мастеру подняться, и они отправились к сторожевой башне на улицу Трех Лошадей. Там и в самом деле громоздилась огромная куча обуви.
Увидев ее, Пань Чаоэнь забеспокоился. Вместе с Сяо Сюем они долго в ней копались и даже прорыли узенькую канавку. Наконец Сяо Сюй что-то прикинул, выхватил из кучи черный кожаный ботинок и положил его перед Панем.
— Вот! — воскликнул он. — Надевай — и пошли отсюда!
Пань Чаоэнь заколебался на мгновение, а когда уже собрался было надеть башмак, его вдруг остановил какой-то человек.
— Это ваш ботинок? — спросил он.
Лицо старика мгновенно залилось краской…
— А тебе что? — набросился на незнакомца Сяо Сюй.
— Мне-то? Да мне нужны только мои собственные ботинки! — ответствовал он, показывая себе на ноги. И с возмущением добавил: — Вам пора бы усвоить, как важно бороться с эгоизмом и критиковать ревизионизм»!
— Да и вам следует знать, — отпарировал Сяо Сюй, — что значит: «Себе — ничего, народу — все!»
Начавшейся перепалке, наверно, не было бы конца, если бы Пань не увел наконец Сяо Сюя. А тот все упирался, надеясь отыскать башмак своего мастера.
— Сказано тебе, — отрезал Пань, — не стану я обуваться — пойду назад босиком!
Вернувшись домой, Пань Чаоэнь уселся в комнате. Он не стал обедать, не стал мыть ноги, не стал искать туфли. Понурив голову, он закурил.
Во дворе раздался голос тетушки Пань.
— Вы что, только вернулись? — спрашивала она замдиректора Фаня.
— Да! И вы тоже? — откликнулся тот. — Ну и отличилась сегодня ваша концертная бригада. Сколько народу вам аплодировало!
— А манго видели? — не унималась тетушка Пань.
— Еще бы! Руководство городского ревкома устроило для нас специальную экскурсию.
— И для нас тоже! Я была от него всего в полуметре. Какой аромат! Вы не представляете себе, как дивно оно пахнет! Немножко отдает бананом и еще чуть-чуть хурмой или пекинской грушей…
— А мне, — подхватил Фань, — а мне его аромат немного напомнил запах мандарина. Еще бы ему не пахнуть! Не будь оно таким благоуханным, разве стал бы такой выдающийся и почтенный человек…
Но замдиректора не успел закончить свою тираду, как из дома выскочил Пань Чаоэнь. И, отвесив тетушке Пань звонкую оплеуху, поволок ее в комнату.
— Чтоб ты сдох, полоумный! — истошно вопила она. — За что ты меня ударил? День-деньской пробегала, во рту — ни росинки маковой, да еще туфлю в толчее потеряла…
Никому не известно, что там старый Пань Чаоэнь нашептал своей половине, только она вдруг замолкла.
Ночью старику не спалось. Он оделся, закурил и о чем-то задумался. Окурок в его руке мерцал, как светлячок, — и все же это был пусть небольшой, но настоящий огонь…
Перевод М. Шнейдера.
ХАНЬ ШАОГУН
ЮЭЛАНЬ
Все беды в семье Чаншуня произошли из-за четырех куриц. Случилось это в семьдесят четвертом году. Я был тогда направлен в Учунскую производственную бригаду уполномоченным Отряда по работе на селе. Городского парнишку, недавно окончившего техникум и только начавшего работать самостоятельно, вдруг посылают руководить целой бригадой… Но куда удивительней было то, что многие крестьяне смотрели на меня как на большое начальство и поддакивали каждому моему слову.
В бригаду входило восемнадцать дворов, почти все обитатели которых носили фамилию У; жилища их ютились по краям лессового оврага. Прошлогодняя непогода и неурожай вконец разорили бригаду — на счету ее значилось всего тридцать восемь фэней[13]. Приближалась весенняя страда, а в бригаде не было ни грамма удобрений, только два пустых пластиковых мешка. Пусто было и в свинарнике, если не считать двух жалобно повизгивающих свиноматок, старых и тощих, как дворняги. Даже свиного помета почти не удалось собрать. Где тут с таким гнилым хозяйством перенимать опыт Дачжая и Сяоцзиньчжуана[14] — я ума не мог приложить.
Сослуживцы, знавшие толк в сельском хозяйстве, наставляли меня: первым делом позаботься об удобрениях, это будет твой капитал. Я не мешкая собрал всю бригаду и в соответствии с установками Отряда провел митинг «критики — борьбы» против одного бывшего кулака, потом призвал «начать битву за удобрения, опираясь на классовую борьбу». А затем от имени Отряда добавил: отныне число свиней и кур в личном хозяйстве ограничивается; все обязаны немедленно вернуть взятые в долг суммы и прекратить пользоваться домашними ткацкими и прядильными станками; в течение двух месяцев запрещается расходовать фекалии на приусадебные участки, в целях охраны зеленых удобрений запрещается выпускать свиней и кур на общественное поле…
