Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой - [59]

А мама подошла ко мне и спросила:

— Ну?

Это надо было понимать так: допрыгались? Убедились в моей правоте?

— Ну?

Мама стояла передо мною в халате, забрызганном кровью, широкая, победившая. Однако все мысли о том, что хотела она сказать своим «Ну?», пришли мне в голову позже. А в тот момент я могла только спросить:

— Живой? Генка живой?

— А куда он денется? При нынешнем-то состоянии медицины? — ответила мама, рассматривая меня сумрачно и неодобрительно. — И отец родной — тоже…

Повернувшись на каблуках, она направилась к машине.

Что отец жив — это было легко рассмотреть, а вот Генка…

Глава XXII

— Ты бы позвала к нам Вику. И чем раньше — тем лучше. — Мама уже стояла в коридоре перед зеркалом, стараясь пустить справа налево лихой зачес из своих слабо вьющихся негустых волос. — Ты меня слышишь? Вкусненьким вас накормлю…

Зачес не получался, и мама, положив щетку и безо всякой досады, отвернулась от зеркала:

— Цыпленок с чесноком — идет?

Однако и тут я не кивнула, и мама ушла, рывком закинув на плечо маленькую сумочку на длинном ремешке. Деловая, современная женщина, которую ждет насущная работа.

Я смотрела вслед маме, недоумевая, как она не понимает: Вику звать к нам сейчас нельзя. Ну о чем мы станем говорить, собравшись втроем или — еще хуже — вчетвером на кухне? О том, как нечувствительно дались нам экзамены, и как Вика тоже могла бы?.. Или о том, как мама ловко догадалась, где живет Поливанов? «Все разговоры о козе, о козе, представляешь? А тут как осенило: золото в бреду он тоже вспоминал». — «Золотая козочка, значит, тетя Ната? Золотую козочку, говорите, нашли?» — «И тут я говорю: Алеша, так и так… Звони в милицию». По маминым понятиям, очевидно, Вика в этот момент должна была всплеснуть ручками: «Ну вы и даете, тетя Ната! Прям лучше «знатоков!» — «Служим трудовому народу!» — ответила бы мама, подкладывая Вике в тарелку и улыбаясь, как она улыбалась месяц, полгода, год назад.

А то можно было взяться вдвоем, попробовать в красках нарисовать специально для Викули картинку, которую она в жизни пропустила, дурочка! «Нет, ты представляешь! — кричала бы я, перебивая маму. — Он, как лев, кинулся!» — «Кто? — кричала бы мама, перебивая меня. — Кого ты имеешь в виду, Женя?» И обе мы смеялись бы, потому что львов в тот день на Тенистой улице насчитывалось целых три: Гром, Генка и отец…

Ужас!

Ужас, до чего взрослые не умеют иногда увидеть ситуацию, понять чужое страдание…

Нет, нам надо было встретиться с Викой по-другому. И сразу после маминого ухода я подошла к телефону. Палец несколько раз соскакивал, и диск вертелся не так, как надо, пока я набирала Викин номер.

— Викуль, — сказала я просящим голосом, — Вика, давай встретимся?

— Давай.

— Ты ко мне? Или я к тебе?

— А на Откос? — Голос у Вики звучал очень обыкновенно. Немного устало, что ли. — Сбегаем на Откос, как тебе?

— Нормально. Жди у тополя через десять минут.

Мне и не терпелось увидеть Вику, и было страшновато. Совсем не из-за Генки, разумеется. А просто что-то взрослое, тайное, чего еще никогда не было, прошло между нами и остановилось, поджидая за углом. Одним словом, я бежала к Вике с таким чувством, как будто за эти десять дней у нее мог вырасти нос картошкой или третья рука.

Вика стояла у тополя в джинсах и замшевом пиджачке, и в первую минуту меня охватило ощущение: мы расстались вчера и Вика притихла перед какой-нибудь нашей с ней общей проделкой. Когда мы удирали с уроков или отправлялись на взрослый сеанс в кино или на Откос, объяснив дома, что будем у Чижовых… Вот сейчас я подойду к ней, обниму: «Би! Поехали!» — «Поехали, Женя!» Я подхожу, обнимаю тополь, а к Вике только протягиваю руку и нажимаю ее маленький, хорошенький носик:

— Би-и! Поехали?

— Идем.

Вика точно тем же жестом, что и моя мама, закинула на плечо сумочку на длинном ремешке. И вот что мне показалось: какая-то не то сухость, не то деловитость появилась в моей подружке, до сих пор отличавшейся скорее смешливостью и проказливостью.

А на Откосе нельзя было сидеть. Оставалось только лежать в соседних промоинках, переговариваться чуть ли не криком, такой дул ветер. Было холодно, как часто у нас бывает и в середине июня после дождей. И весь день казался беспощадно, немилосердно чистым. Угнетающе, я бы сказала, промытым.

Какой-то странный день с оголенными и разъединенными предметами. Даже листья на деревьях выделялись по одному. Даже галька на берегу белела или желтела отдельно каждым камешком.

Как неудачно, что мы с Викой попали на Откос именно в такой день, подумала я. И еще я подумала, что слова и наедине с Викой не идут у меня с языка.

Кроме жалости, у меня было другое чувство. Чувство какого-то стыда перед Викой. Все мы что-то получили от этой весны. Что-то, что, вполне возможно, останется с нами на всю жизнь. А Вика? Ее как будто ограбили. И ощущение, что ограбили, не пожалели, провели, тоже, наверное, долго будет за нею тянуться.

И тут, сама не знаю как, по аналогии, я ляпнула:

— А Лариса-Бориса от нас уходит. Может, уже ушла.

— Уже, — сказала Вика, не поворачиваясь, глядя прямо в небо. — Неуправляемые мы оказались, бесперспективные. Зачем ей. А такая была — классная…