— По госцене? — полюбопытствовал Пельмень. — Теперь как по госцене: ты мне брюки, я тебе диски, а чтоб за спасибо…
Тут Мишка закрутил головой с сомнением и произнес свое любимое:
— Лучше маленький трояк, чем большое спасибо, в наше время многие так считают.
Умненько работал Пельмень! И лозунг свой выдвинул и вроде отодвинул его от себя: классный час все же шел, не посиделки под Откосом. К тому же отстраненно истина эта выглядела как-то объективней, что ли. Но Лариса-Бориса и в такой форме восприняла ее чуть ли не с ужасом. Нет, все-таки она была очень молодая, наша Классная Дама. Она была почти такая же, как мы, и тоже не знала многих ответов. И тоже, я подозреваю, ей хотелось легких.
И тут вступила Оля Чижова:
— Хорошо рассуждать тем, у кого отец приносит двести пятьдесят да мать двести. А если вся семья на сто сорок?
— На сто сорок не бывает, — залопотал Генка. — Как на сто сорок?
— Помолчи, выставка! — Оля замахнулась на него хуже, чем на муху. — Конечно, не бывает. Тогда появляются дополнительные доходы: кто брюки шьет, кто две смены берет, а кто как…
Чем-то таким взрослым запахло в классе. Чем-то таким, что не должно было бы ни омрачать, ни озадачивать наше беззаботное детство. Позвольте, а разве оно все еще продолжалось?
У кого-то не хватает денег? Улетает в Нижневартовск отец? Болеет мать? И четверо теснятся на двадцати метрах? Ерунда: поставь-ка этот диск, длинный-длинный, красивый-красивый Геночка! Современные ритмы и не таким, как ты, забьют мозги.
— А если кто почувствовал, что может не тянуть с матери… — опять вступила Денисенко, которая, как известно, не умела остановиться вовремя. — Нет, правда? Ну, чего вы смеетесь? Почему самому шить — плохо, а выплакивать у матери — хорошо? И мы ведь не знаем, куда у него эти деньги пошли? На какие цацки? Ты скажи, Охан. Как зарабатывает человек, мы поняли. Теперь надо узнать, как тратит. Получается социологическая характеристика.
— Балдеж! — завопил Пельмень со своей парты. — Денисенко станет нас по графам расставлять!
— Не стану, — успокоила Шуня ласковым голоском, в котором, однако, по-моему, была большая порция сильно действующего яда. — Тем более твоя графа, Хозяин Жизни, мне известна. А вот Андрей пусть скажет.
— Как же! Он скажет, — опять заскрипела Ольга.
Она так редко говорила о чем-нибудь, что было дальше заданной страницы. Казалось: сам голос ее не может приспособиться к нужному тону, когда речь идет о постороннем.
— Он не скажет, потому что деньги на простое — стыдно. На роскошь, здесь Шура говорила, не стыдно. Я говорю — на роскошь похвастать даже можно, вон какой — беру и швыряю на «тачку» или что там… А матери отдать для Нинки и Зинки на ботинки — стыдно!
Оля замолчала, да и я на минутку отвлеклась, глядя на Генку. К суровой действительности меня вернул голос Денисенко Александры. Как звук набатного колокола над классом неслось: «Мама сказала! Мама сказала! Мама сказала!» Очень жаль, что я пропустила начало, но и так было ясно: Шунечкина мама считала — ничем хорошим не кончится то, что дети не знают, что такое добывать хлеб. И добывать рубль.
Шунечка, цитируя маму, рукой рубила воздух, а кроме того, она излучала токи высокой частоты! От нее отходили магнитные силовые линии и сыпались синие искры.
Все смотрели на Шунечку, а она росла над партой и все говорила, говорила, говорила…
— Марат! — крикнула Вика в полном восторге от Шунечкиного рвения. — Нет, Робеспьер! Нет, конечно, конечно же, друг народа — Марат. Нет? Да!
— Бедный Денискин! — удивилась Эльвира. — Твоя мама считает, голод, что ли, должен быть? Чтоб ты еще похудела до посинения или как?
— Или как! — рявкнул за Шунечку Громов и повертел пальцем, намекая на Эльвирины способности.
— А как? — не унималась Эльвира. — Как? Все будет искусственно, папа говорит. Раз есть благосостояние, он говорит, детство будет длинное. У тебя, например, до пенсии, Денискин…
Хорошо, что она ввернула эту пенсию, хорошо, что у нас тут появилась вполне законная возможность грохнуть на всю школу.
Ничего такого особого Эльвира, конечно, не сообщила. Родители попрекают нас пенсией, по-моему, класса с пятого. Смешным казался контраст между Шунечкиным кипением и Эльвириной рукой, спокойно, как в замедленной съемке, раскладывающей по плечам черно-лаковые, знакомые с химией кудри.
И тут Вика совсем нечаянно повернула спор.
— Нет, я не понимаю, зачем нужна была реклама: фирма Охан и К° берет заказы на дом? Не мог ты, Андрюшка, без рекламы, чтоб теперь всему классу не краснеть?
— Вика, Вика, что ты говоришь?
— Хватит, он осознал, мы идем на Откос…
— Лучше бы те краснели, у кого золото прилипает к рукам, а они строят из себя.
Это сказал, конечно, Пельмень, и вопрос его лучше всего было бы пропустить мимо ушей. Но…
— У кого золото прилипает к рукам? — растерянно переспросила Лариса и сделала ошибку.
— Те, которые им обвешаны. А также некоторые кандидаты в медалисты, которые долго еще собираются…
Вика теперь сидела, независимо наматывая на руку свои цепочки и, кажется, немного покраснев, меня же вообще не было — за секунду осталась точка. А в ней скрестились взгляды всего класса. Да что там класса — весь мир готовился пустить мне такое у-лю-лю!
