Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой - [33]

И Генка влюбился в нее не зря. Он тоже понял, что Вика — солнышко. Но почему папа с бабушкой утверждают: «Изумительная эгоистка», «Умеет только брать»? Разве отдавать свои лучи — это мало? Скажете, лучи отдаются бессознательно и без ущерба для себя? То есть с одной стороны как бы отдаются, с другой — как бы все остаются при себе…

Ну что ж, считающим так я советую: попробуйте-ка стать лучезарными. Ну, как? Напрягитесь, еще напрягитесь! Улыбнитесь, излучайте. Не вышло? То-то!

Спросите лучше у Генки, каково оказаться в темноте…

— Мама, — стала я усиленно тереться лбом и носом о мамино плечо. — Ма, ты все равно не спишь, не читаешь, обсудим еще одного?

— Не хочу, — мама отмахнулась от меня даже с раздражением. — Хочу подумать о своей жизни.

— Твоя жизнь, моя жизнь — разве не одно целое?

— Ну и демагог же ты, Женечка. Кого же будем препарировать, упрямая дочь?

— Генку Длинного.

— Кого-кого? Неужели представляет интерес?

— Мы ж его не просто будем обсуждать, не как сплетницы. А с научной точки зрения. Какова взятая на себя роль и какова сущность субъекта, ставшего объектом нашего внимания, — сказала я, умильно заглядывая в лицо своей умной-благоразумной маме.

— Так уж и ставшего! — Мама сбросила мою руку, щекотавшую ей кончик длинной брови.

— Ставшего, ставшего, — подтвердила я, прижимая мамину голову к подушке.

— Но он же абсолютный сосуд, что нальешь, то и понесет, — засмеялась мама. — До чего же ты наивна, Женя. Всех тебе хочется дорисовывать до идеала.

— И плохое можно в Генку налить? — спросила я, представляя совершенно прозрачную вазу из какого-то особого стекла, вечно стоящую у бабушки на веранде.

— Давай спать, — сказала мама, пытаясь вытянуть из-под меня плед и вообще столкнуть меня с тахты.

— А бабушка любит, чтоб стебли и листья видны! — кричала я, сопротивляясь. — И ставит чаще всего траву.

— Что за бред? — Мама докатила меня до самого края, но остановилась, прислушиваясь к «бреду».

— Мы же договорились про роль или маску! — кричала я, сопротивляясь.

— Нет у него роли! — кричала мама. — Роль хвостика, тени. Слава богу, от Вики отклеился. Ирина рада, скажу я тебе, да и вообще — рано…

Я вспоминала, как сегодня утром увидела: когда Генка встретился взглядом с Викой, мелкие-мелкие капельки пота осели у него на лбу, ближе к волосам, и Генка принялся облизывать губы, будто сейчас, сию минуту ему начнут читать смертный приговор.

Но Вику я никак не собиралась винить: какое же могло быть сравнение — Генка и Поливанов! И вообще давно известно, еще с уроков Марты Ильиничны в восьмом: «Затем, что ветру и орлу и сердцу девы нет закона!» Заметьте, Пушкин говорит это не осуждая: стихия! Но Марта Ильинична, насколько я могу судить, имела другой взгляд. И всячески вбивала его нам в головы: долг, долг, долг. И материал для этого у нее тогда, надо сказать, был отличный: Маша Миронова, Татьяна Ларина — какие образцы!

Не знаю, захочется ли кому-нибудь из нас так уж следовать подобным образцам. Но одно я знаю точно: неудачу нечего выставлять напоказ! Хотя бы потому, что всегда найдется Пельмень, который растянет рот, хлопнет тебя по плечу, как хлопнул сегодня Генку: «Сам виноват! Таких девочек не за ручку водят. Таких девочек…» — Пельмень нагнулся к Генке, зашептал что-то деловито сочувствующее. Но у Генки лицо от его утешений стало как у больного.

— Мама! — окликнула я, тихонько принимаясь за прежнее. — Мамочка, моя умная-благоразумная, единственная! А какую бы роль ты выбрала для меня, если бы так уж нельзя было обойтись без роли? То есть без маски?

Глава XIII

Когда тебе очень плохо и все валится из рук, есть один способ прогнать тоску: вспоминать хорошие денечки. Что я и делала очень охотно. Память все время выносила меня к яблочным временам. И надо сказать, до самого декабря в классе еще пахло теми яблоками. Время от времени кто-нибудь приносил парочку, и всем казалось: это уже последние. Но потом Громов, например, вспоминал, что у них на балконе в дальнем углу должны были сохраниться. А еще через неделю Шунечка приносила больше десятка.

Мы ели их, не деля на части, откусывали от общего куска!

Увидели б это наши родители! Тем более что по городу шастал очередной грипп. Но мы согласны были только так: от общего. Бывает «трубка мира», бывает, оказывается, «яблоко мира», хотя больше известно — «яблоко раздора».

И Лариса наша тоже приносила яблоки и тоже откусывала от общего. Правда, мы заставляли ее сделать это первой и потом уже пустить по кругу. К тому времени рубашечку свою с погончиками, в которой работала на яблоках, она сменила на черный бархатный костюм и была в нем такая красивая! А волосы ее в те дни поздней осени стали светиться еще ярче и были такие солнечные…

А между тем уже шел первый снег, и мы с Викой шлепали в школу по сахарной его корочке, под которой была вода. Шлепали глупые, радостные, ничего еще не зная ни о Поливанове, ни о «гуляющем» и таком опасном золоте, ни вообще о том, куда приведут страсти и события будущей весны.

Помню, я поймала тогда снежинку на рукав и поднесла к Викиному носу:

— Смотри, какая красивая!

Снежинка лежала спокойно и одиноко. Снег шел, я очень хорошо это помню, редкий и каждую минуту грозил совсем перестать.