Современная испанская повесть - [38]
Девушку звали Сильвия, но это выяснилось позже. Вестибюль имел одно преимущество: чтобы скрасить ожидание, люди курили, и на полу всегда валялось полно окурков. Не знаю, выгнали бы меня или нет, если б увидели. Швейцар, во всяком случае, выглядел вполне дружелюбно и задерживал только тех, кто пытался проникнуть в редакцию. Так или иначе, я выжидал удобный момент и наклонялся, но и тут делал вид, будто завязываю шнурки. Сказать по совести, на шнурках уже было столько узлов, что развязаться они не могли, скорее подметки оторвутся. Оба мои башмака просили каши. Так или иначе, я систематически взимал пошлину с тамошних курильщиков; делать это на улице, у всех на виду, мне пока еще не позволяло чувство собственного достоинства. Идешь, бывало, и такой аппетитный окурок попадется — так бы и поднял. Но нет, тут же вспоминаешь, что ты не какой- нибудь там бродяга, а человек с образованием, и стыд, как удар хлыста, заставляет отдернуть руку. Вестибюль «Вангуардии» был в этом отношении просто золотым дном, но в тот день, когда мы с Сильвией познакомились, я чуть не остался без курева. Девушка стояла так близко, что непременно заметила бы. Она прислонилась к косяку двери, а я остановился возле касс, там, где всегда подбирал окурки, и молил бога, чтобы девушка поскорее устала ждать и ушла или встала рядом со мной. Ей достаточно было просто повернуться спиной, но она не двигалась. Наши взгляды то и дело встречались, однако мы молчали и не улыбнулись, даже когда посмотрели друг другу на ноги. В самом деле, что тут смешного! О своих ботинках я уже рассказывал. Ее туфли находились в несколько лучшем состоянии, но утратили часть каблуков. Хорошо еще, что раньше они были очень высокими, и теперь поверхностный наблюдатель мог ничего не заметить. Когда же каблуки сойдут на нет, прохожие будут думать, что девушка носит туфли на плоской подошве. Несколько месяцев назад все это мне и в голову бы не пришло, но теперь я научился распознавать скрытую нищету по самым незначительным деталям. Меня не могло ввести в заблуждение даже вполне приличное платье. Оба мы находились в положении далеко не блестящем. Мой костюм тоже хранил воспоминания о лучших днях, и, если бы пе мятые брюки, я вполне сошел бы за представителя славной породы бумажных крыс, которые лезут вон из кожи — профессия обязывает, черт возьми! — но от которых, несмотря на все старания, за километр разит нищетой. Дела мои были настолько плохи, что даже о парикмахерской мечтать не приходилось; и надо же, никогда у меня так быстро не росли волосы, как в те дни. А может, росли, но я не замечал. На затылке уже вполне можно было заплетать косичку, да и виски не мешало бы подстричь. Женщинам в этом отношении проще: сделаешь прическу — и ничего не заметно. Итак, мы смотрели друг на друга. Я думал об окурках, о читателях, которые дремали стоя, и о некоторых привлекательных чертах внешности Сильвии. Девушка действительно была хороша собой. Потом мне стало известно, что и ей в голову приходили похожие мысли, если, конечно, не считать окурков. Когда наконец один читатель насытился и отправился переваривать полученную информацию, девушка взяла газету и сразу открыла ее на объявлениях о найме. Поскольку другой был поглощен каким‑то репортажем, я тут же воспользовался случаем и поднял окурок, а потом принялся расхаживать взад — вперед за спиной у читателя, чтобы выяснить, видел он или нет. Но то ли этот тип с головой ушел в газету, то ли сам был не лучше — одним словом, мой маневр прошел гладко. В конце концов я остановился у почтового ящика и стал наблюдать, как девушка водит пальцем по столбцам. Надо сказать, она была аккуратна и не пропускала ни одного, даже самого глупого, объявления. По — видимому, это ее развлекало. На середине страницы палец остановился: попалось что‑то интересное; она отметила строчку ногтем, открыла потертый кошелек, достала маленький блокнот и карандаш. Вернее, жалкое подобие карандаша. В жизни не видел огрызка короче. Оставалось надеяться, что бедняжка не извела его весь па объявления о найме. Кроме того, карандаш был сломан. Девушка только сейчас заметила это. Она сделала нетерпеливый жест, послюнила кончик карандаша и попыталась что‑нибудь нацарапать. Никакого результата. И тогда я предложил ей свой карандаш. Девушка взяла, а я пристроился у нее за спиной и тоже стал читать, словно оказанная помощь давала на это право. Отмеченное объявление было мне отлично знакомо. Я сам однажды на него попался и теперь счел нужным предупредить свою новую знакомую, что ходить не стоит. Это предприятие обещало много, но надежд не оправдывало. Объявление сулило ответственные посты, заработок и вознаграждения, а как дошло до дела, выяснилось, что там просто нужны люди, которых можно было бы, как голодных собак, напускать на всякого, кто ухитрился сэкономить несколько песет. Помню, тогда нас встретил молокосос лет девятнадцати и пригласил вошедших — в общей сложности человек двенадцать — в комнату, где на всех не хватило стульев. Когда я взглянул на лица моих спутников, у меня появилось желание поскорее смыться. Но уж раз пришел — сиди. Сопляк произнес небольшую речь, состоявшую из общих фраз об эффективности, динамичности, требованиях современной жизни и необходимости внедрять новые методы. Мы покорно слушали — в надежде, что под конец будет сказано что‑нибудь более существенное. Но о плате юнец не обмолвился ни словом. Возможно, он не читал объявления. В заключение, заметив разочарование на лицах собравшихся, оратор без всякого смущения заявил, что мы должны хорошенько подумать и не спешить с ответом, но и затягивать тоже не рекомендуется, ибо желающих всегда хватает, и так далее. Все были настолько подавлены, что, спускаясь по лестнице (с шестого этажа), не перемолвились ни словом. Словно пристыженные, мы гуськом вышли на улицу и расстались навсегда. Сомневаюсь, чтобы кто‑нибудь потом вернулся. Когда я кончил свой рассказ, девушка спросила, как часто меня можно видеть в вестибюле «Вангуардии». Я сказал, что каждый день, и она в свою очередь призналась, что пришла сюда впервые. Раньше ей и в голову не приходило читать объявления. После этого краткого обмена информацией мы продолжали поиски вместе, чтобы не терять времени зря. Иногда попадались интересные предложения, и девушка собралась было записать их все. К сожалению, в половине случаев ее пришлось разочаровать. В конце концов мы сообща составили список из пяти адресов, по которым надеялись найти что‑нибудь приемлемое, пусть даже не очень выгодное. Было уже поздно, но второй читатель не покидал своего места. Краем глаза я заметил, что он покончил с сообщениями из‑за рубежа и теперь упивается местной Хроникой, как всегда чрезвычайно занимательной. Очевидно, этот человек был сродни Клешне, который тоже не пропускал в газетах ни единого слова. Не читал Пулича только некрологов, так как считал, что они приносят несчастье. Все остальное старик проглатывал без разбора, вместе с опечатками. К счастью Для себя, хозяин не выписывал «Вангуардии». Бедняга Читал по складам, и, если учесть солидный объем газеты, можно предположить, что обо всех новостях он узнавал бы задним числом. Клешня предпочитал «Диарио де Барселона» по той причине, что унаследовал это пристрастие от своего покойного отца. Хозяин усаживался с газетой за стол и не вставал до полудня. Это были единственные часы, когда женщины могли свободно и безнаказанно ходить по коридору. Ради любви к печатному слову старик жертвовал даже пристрастием к прекрасной половине человечества. Сеньора Ремей, очень страдавшая от последней слабости своего мужа, пыталась заставить его подписаться на несколько еженедельников и таким образом навсегда отвадить от женских прелестей. Но Клешня отказался под тем предлогом, что чтение якобы утомляет глаза и портит зрение. Зато слух у него был в полном порядке. Наверное, поэтому радио в квартире с утра до почи орало на полную мощность. Старик слушал все подряд, причем не из комнаты, а из коридора. Когда к ним вселился Негр с подругой, в доме прибавилось еще два радиолюбителя, которые намного перещеголяли Клешню: он по крайней мере выключал приемник, пока читал газету, а Негр иногда оставлял его включеп- ным, даже уходя из дому. К этому настолько привыкли, что совсем перестали замечать. И потом, за электричество все равно платили хозяева: стоимость входила в плату за комнату — двести пятьдесят песет в месяц. Остальные жильцы, хоть и не пользовались приемником, вносили столько же, так как занимали чуть большую площадь; а со стариков за всю квартиру брали только шестьдесят: ведь они прожили там всю жизнь. Прибыль, таким образом, составляла кругленькую сумму. Когда же сеньора Ремей в один прекрасный день стала платить по счетчику и обнаружила, что увлечение Негра и его жены стоило лишних пятьдесят песет, в квартире пачались бурные дискуссии. Хозяйка решила немедленно заставить Негра возместить убыток, но тот воспротивился и заявил, что уговор есть уговор; он снял комнату за двести пятьдесят и не собирается добавлять ни песеты больше. Тогда Клешня принял героическое решение продать приемник. Все равно жильцы включают свой на полную мощность — ив коридоре прекрасно слышно каждое слово. Не знаю, подумал ли хозяин о том, что, если Негр с подругой съедут с квартиры, ему придется покупать новый аппарат. Старик не имел привычки рассуждать. Сеньора Ремей всегда называла мужа дураком — и наверняка имела на то основания.
