Современная испанская повесть - [27]

— Да, сеньор, это точно; не надо мне верить… Но знаете, когда я начинаю говорить об этом несчастье, что только со мной происходит, а больше ни с кем…

— Ну а как выпили, так у меня все и отшибло, как всегда бывает… вроде ты связан — и вот развязался… Именно так! А в этот раз мне вдруг захотелось смеяться, без всякой причины. Другие двое, не понимая, что со мной, тоже захихикали, и через минуту мы трое гоготали так, что не могли устоять на ногах. Пришлось идти взявшись за руки, но, вместо того чтобы идти вперед, мы ходили кругами, и чувство было такое, как будто мы катимся куда‑то, хотя и стоим на ногах, — занятная, доложу я вам, вещь.

И от этого развлечения мы ощутили вдруг такую легкость во всем теле, что даже не соображали, что мы такое делаем, пока нас не окатили водой сверху из одного дома. Только тогда мы сообразили, что шумим больше, чем надо бы, а поскольку перестать смеяться никак не могли, то стали затыкать друг другу рот, отчего на нас напал еще больший смех, и мы уж не знали, что с ним поделать… Как вдруг Клешня, который, как самый бывалый в такого рода проказах, никогда не забывал посматривать по сторонам, сказал, что не мешало бы идти поскорей, только не бежать: кто‑то, кажется, высматривает нас, прячась в темных закоулках, — может, кто‑нибудь из пекарни… Еще он говорил, что надо бы подождать их и набить им морду, но я заставил его выкинуть это из головы — не тот был случай, чтобы искать на свою голову новых приключений.

А потом, неизвестно как, мы вдруг оказались на улице Семинарии. Вдали было видно, как по самой середине улицы навстречу нам неспешным шагом идет полицейский. Было светло от луны, и у нас никак не получалось перейти улицу, чтобы он нас не заметил. Поэтому мы пошли вперед потихоньку друг за другом по темной стороне улицы, прижимаясь к домам, и когда дошли до портика церкви Святой Евфимии и увидели, что дверь в церковь открыта, то прошмыгнули туда, как крысы…

А там внутри алтарь так и сиял от множества зажженных свечей, и меня очень удивило, что может быть служба в такой поздний час. Перед алтарем стояло двадцать, а может, тридцать человек — одни мужчины, и все на коленях, — и слышался неясный гул: все молились, тихо, но в один голос и без передышки. Видно, читали литанию, то ли просительную, то ли благодарственную… Я прямо‑таки не знал, как мне ступать, чтобы мои проклятые кованые башмаки не стучали по плитам. Один из этих господ, вероятно, что‑то услышал: он поднял голову и огляделся по сторонам, но мы были уже за колоннами, около исповедальни.

В это самое мгновение тихонечко скрипнула дверь, и мы увидели, как полицейский — ну ясно, не кто иной, как кум Сардина, — просунул в щель свое нюхало, но дальше не пошел. Увидеть нас он не мог: мы уже проскочили в исповедальню, но в тот же момент нас снова стал мучигь этот гадский смех. Сардина пошарил немного глазами и отчалил, прикрыв за собой дверь. Мы еще немного посидели, чтобы он ушел подальше — он ведь мог вернуться и снова сунуть нос, с него станется, — а тем временем почали вторую бутылку, которая пошла так же легко, как и первая, и тоже была, наверное, с каким‑то секретом — иначе от чего бы нам каждый раз становилось так легко на душе?

— Это у них называется «полночная ектенья» — так молятся только ночью, — сказал Окурок, который всегда все знал.

Мы еще подождали, а потом высунули головы посмотреть, можно ли выходить. И вот тут‑то растреклятый смех совсем нас одолел, но в этот раз ведь была причина: мы увидели, что эти господа уже не стояли на коленях, а почти лежали, упираясь головой в пол и задрав кверху задницы, и выводили все вместе какое‑то песнопение, будто мычали хором себе под нос.

У Окурка первого вырвался этот его смешочек потаскушки, который тут же — слишком долго его сдерживали — разросся до куриного квохтанья. И как будто от этого фырканья у нас двоих прорвало запруду, и — боже ты мой! — это был такой взрыв хохота, такой рев и гогот, что у меня скоро закололо под ложечкой, просто не было сил вздохнуть; и от этого смеха, да еще от выпивки мы едва- едва смогли сдвинуться в сторону двери. И будто мало было всей этой погибели на нашу голову, так нет — Клешня, который при всем своем скотстве был еще и большой пердун, подбегая к двери, пустил одну из своих длинных скороговорок, которые заканчиваются громовым раскатом, — вы уж извините, ежели что не так сказал…

— Дайте уж посмеяться, сеньор, ведь что‑то забавное могло же мне вспомниться из всего мерзкого и грустного, что случилось в ту паскудную ночь.

— Ну какие ж вам еще факты, сеньор? Все факты — они тут, один к одному, и именно так, как произошли. Конец им был такой, как есть, потому что раньше произошли все другие факты, а если бы не произошли, то и конец был бы другой. Суть‑то здесь в том, что каждое из наших дел в эту ночь было не такое, как обычно бывает во время гулянок: так‑то ведь все больше проказы да глупости, которые можно исправить… А мы делали все так, как будто не понимали, что происходит, — я, во всяком случае, — но чтобы в конце концов уже ничего нельзя было исправить. Словно мы запирали за собой одну за другой все двери и выбрасывали ключи; словно и не собирались оглядываться назад; словно намеренно шли к своей погибели.