Современная девочка - [34]

— Подожди! Володя, подожди! — Сима заметалась по комнате, сунула босые ноги в тапочки, сдернула с дивана плед, набросила на плечи…

Она молча стояла перед Володей, дрожа то ли от холода, то ли от тех самых мурашек, которые обволокли сердце. Не было ни слов, ни мыслей, и она сама не знала, зачем остановила его. Просто страшно сейчас остаться одной.

— Не могу понять, — первым начал Володя, — как ты могла. Твоя музыка — и то, что сказал Рябов…

— Понимаешь, ведь это была не я… то есть я, конечно, но совсем другая, не та, что сейчас… Володя, мне стыдно, мне очень стыдно, но ведь это уже прошло. Было — и нет. Навсегда нет. Понимаешь?

— В общем-то понимаю, но… Лучше я уйду, Сима…

— Нет, как же ты уйдешь? Ведь я тебе потом сама бы все рассказала. Я думала…

— Я тоже думал… Но мое представление о женском идеале прежде всего связано с чистотой…

— С чем? — переспросила Сима. Она будто оглохла от его холодности, рассудочности. Лучше бы он кричал и обзывал ее, тогда бы она видела, что ему не все равно, что ему больно.

— С чис-то-той! — почти проскандировал он.

— Как жаль, что не с добротой… — прошептала Сима и беспомощно, с мольбой добавила: — Прости, если можешь, ведь я люблю тебя!

— А Рябова? Его ты тоже любила?

— Нет, нет! Разве его можно любить?

— Тем хуже для тебя. Прощай, Сима!

— Прощай, Володя, — ответила она машинально, проводила его взглядом до калитки и села тут же, на скамейке, подобрав босые ноги и закутавшись в плед. Почему она решила, что только Лене приходится расплачиваться за их легкомыслие? Вот и ее черед, и ни от чего нельзя отмахнуться и просто забыть. Каждый за свое расплачивается сам.

3

Холод сковал Симу, а она не могла подняться, не могла стряхнуть с себя бесконечно тяжелую пустоту.

— Сима! Ты почему раздетая? Зимно! — в калитку стремительно вошла Регина Чеславовна, едва волоча тяжеленную авоську с тетрадями.

Регина Чеславовна проведывала захворавшего пятиклассника, жившего в самом конце улицы. Таких послевоенных семей — мама и ребенок: отец погиб на фронте — было много. Вот и тут мальчик дома один, мама на работе. Подтопила печку, разогрела суп, заставила его поесть, почитали вместе немецкий текст, подбодрила, как могла. Все дети — это ее дети, ее жизнь… Шла домой обессиленная, ведь помчалась к мальчику после уроков, даже не пообедала.

Проходя мимо Симиного дома, увидела распахнутое окно. Заглянула во двор — Сима приткнулась на скамейке, синие, застывшие ноги из-под пледа, трагическая обреченность в поникшей фигуре. Откуда только энергия взялась: влетела во двор, повесила авоську на забор, схватила Симу за руку, втащила в дом.

Регина Чеславовна закрыла окно, включила на кухне газ, поставила чайник, подобрала разлетевшиеся с рояля по всей комнате ноты. Сима сидела на диване, даже не пытаясь пошевелиться, согреться.

— Сима, что случилось? Где твои родители?

Но Сима молчала. У нее было такое состояние, будто она и не умела никогда говорить, и даже удивлялась, что на свете существует так много слов, вот Регина Чеславовна сыплет их без меры и некому ее остановить, объяснить, что и слушать Симе сейчас больно.

Но Регина Чеславовна остановилась сама, помчалась на кухню, притащила таз с горячей водой, опустилась перед Симой на колени, стала по очереди окунать ее ноги в горячую воду. От ног холод хлынул вверх, Сима задрожала так, что зацокали зубы, она невольно схватила плед, закуталась, а ногам уже было нестерпимо горячо, и все тело стало обволакиваться теплотой, размякли холодные мурашки у сердца, заныли в носу, в глазах горячими слезами.

Регина Чеславовна растерла ее ноги полотенцем, обмотала газетой, напялила толстые папины носки — как она проворно все отыскала! — и в изнеможении опустилась на пол.

— Уф, теперь, наверное, не заболеешь… — И вдруг попросила: — Сима, напои меня, пожалуйста, чаем, совсем что-то сил не осталось…

Сколько раз видела Сима Регину Чеславовну в классе, но только теперь заметила ее худобу, провалившиеся глаза, тонкую морщинистую шею в слишком широком белом воротничке всегда такой чистой, такой накрахмаленной блузки. То, что единственная блузка всегда чистая, они замечали, а вот живого человека, усталого, иссохшего телом, — нет. Все заслонялось уверенностью, что учитель должен быть таким — участливым к ним, самоотверженным, добрым, будто эти качества приклеиваются к нему вместе с дипломом педвуза. Но разве должна была Регина Чеславовна, теперь даже не ее классный руководитель — ведь она осталась в мужской школе, — растирать ей ноги, спасать от воспаления легких? Делала это из последних сил — даже подняться с пола не может…

Сима встала с дивана, бережно подняла Регину Чеславовну, усадила в кресло, отнесла таз на кухню, заварила чай. Необходимость позаботиться об учительнице помогла ей преодолеть свое оцепенение. Как бы поменявшись с нею ролями, она хлопотала преувеличенно бодро: придвинула стол к креслу, поставила на салфетку чашки, варенье.

Чай одинаково согревал их, бодрил, приближал к неминуемому разговору. Регина Чеславовна думала о том, какая большая часть жизни учеников — вне школы — совершенно неведома учителям. Она присматривалась к Симе на уроках, во дворце — иногда заглядывала туда во время репетиций, — но даже предположить не могла, сколько бы ни ломала голову, что произошло сегодня с Симой. А спросить нельзя, видно, не детские это пустячки, да и Сима уже не ребенок.