Современная болгарская повесть - [47]

Яркая заплата говорила о том, что паренек этот много дней проработал под палящими лучами солнца — на карьере или на прокладке шоссе, — где киркой, подпрыгивающей в руках при каждом ударе, разбивают старый настил и, подгибая колени от тяжести длинных искривленных вил с частыми зубьями, швыряют гравий под брюхо катка. Там рубахи взмокают от пота, дымятся и тлеют от летнего зноя.

Это и уверило меня в том, что случай свел меня с добрым человеком, рано познавшим сладость хлеба — завернутого в обрывок газеты и облепленного желтыми крошками брынзы, оставшейся от вчерашней трапезы, — человеком, умудренным горькой сладостью этого хлеба. В то утро, когда карман Лесного Царя топорщился от рулетки и еще не обмеренные и не описанные нами леса туманились росой, я не предполагал, что превратности судьбы на долгие годы свяжут меня с этим пареньком, а горе и радость сделают нашу дружбу крепкой и преданной.

* * *

— Начнем отсюда, — сказал Лесной Царь и, сняв у меня с локтя топорик, наклонил молоденький ясень толщиной в руку. Зеленая кора побелела в месте сгиба. Когда острие топорика с легким размахом впилось в ствол, ясень затрещал, сломался и, шелестя реденькими веточками, рухнул к моим ногам. Лесник вытесал из него колышек длиной в две пяди, срезал с одной стороны кору, и я, нажимая на химический карандаш, вывел цифру «1» (молодая древесина исходила соком, и цифра расплылась), потом рука Лесного Царя тем же топориком — обух у него был широкий и гладкий — стукнул пару раз по колышку, и он, вошел до половины в землю.

Отсюда начинался наш путь. Он должен был пролечь через вырубку над Огостой, подняться до дубрав, темневших у Витовых лугов, обогнуть общинное пастбище, граничащее с бахчой, — это уже на самой вершине холма, откуда видно шоссе на Петрохан и железнодорожный мост возле полустанка, — и (когда уже польют первые осенние дожди) привести нас следом за скользящей по траве рулеткой во владения села Калиманицы. Там мы напьемся прозрачной воды из Бекирова ключа, что бьет у огромного ясеня, и увидим в его зеркале среди вымоченных до желтизны корней свои обветренные, загорелые лица и ослепительно белые осенние облака. Облака будут качаться, словно невидимые птицы задевают их крыльями в своем полете, и медленно плыть. Мы сольемся с их отражением, и они попытаются унести нас с собою.

Это будет через много-много дней.

А сейчас Лесной Царь пробирался сквозь густой подлесок, зеленые ветки раскрывались и закрывались, как веер, на мгновение затаив трепет листьев, и, шурша среди корней и травы, скребясь о камни, за ним ползла, подскакивая, лента рулетки, конец которой был зажат в руке паренька.

— Эй, малый, как бишь тебя? Позабыл. — Лесной Царь обнажил в хитрой усмешке пожелтевшие от табака зубы. — Уж не наведывалась ли твоя мать к нам в село перед тем, как тебя родить? За скалкой или за чем другим…

— Кто знает, может, и наведывалась… — не чувствуя подвоха, ответил паренек. — У меня тетка из вашего села.

— То-то, гляжу, похожи, — лесник кивнул в мою сторону, — никак, один и тот же мастер вас делал. У нашего мать домоседка, не больно-то любит путаться, видать, твоя согрешила… — И он захихикал.

Паренек покраснел. Его серые в крапинку глаза налились слезами, подбородок (слева, у самого уголка рта, была родинка) задрожал.

— Я мог бы тебе как надо ответить, — сказал он, — да стыжусь твоих лет… Мой отец, будь он жив, был бы тебе ровесником.

— Ну-ну, не обижайся, — проворчал лесник. — Нельзя уж и пошутить. Подумаешь, разгрозился! Потише!.. И натягивай сильней, не держи рулетку, как безрукий!

Я взглянул на паренька, которого обожгли слова этого грубого и самоуверенного человека, и заметил, что он и вправду на меня похож. Те же короткие нахмуренные брови — легкая складочка между бровей придавала его лицу выражение печали и сосредоточенности, — те же губы, мягко очерченные (нижняя чуть оттопырена), а в уголках губ притаилась та же улыбка — она появлялась редко, и тогда круглое бледное лицо оживало и становилось вдруг красивым.

«Улыбнись! — говорили мне друзья, когда я бывал грустным. — Улыбка делает тебя симпатичным…»

Эти же слова хотел я сказать пареньку — он в это время наклонился и прижал конец рулетки в том месте, куда я должен был вбить новый колышек. Но я не сказал их, потому что обида углубила складку между его короткими бровями и никакие дружеские слова не могли бы ее стереть.

* * *

Закончив работу, мы мылись в Огосте: теплая вода струилась солнечной рябью по лежащим на дне круглым камешкам и спинам пескарей. Она пощипывала царапины, оставленные на наших лицах сухими ветками и колючками ежевики, и это пощипывание напоминало о дешевом одеколоне с запахом герани, которым в субботние вечера опрыскивал нас парикмахер, распространяя вокруг прохладную свежесть. В такие вечера мы, всю неделю проскитавшись по лесу и отрастив жиденькие бороденки, устало опускались в продавленное кресло и смотрели, как бритва, прежде чем заскользить по нашим щекам, пляшет в руках мастера, поворачиваясь то одной, то другой стороной к упругому ремню, который должен придать стали звенящую остроту…