Современная болгарская повесть - [22]

«Направо!.. За мной! Клином!» — при каждой команде сабля Бураго сверкала, указывая направление.

На повороте эскадрон сгрудился, съехал с дороги и понесся прямиком на самые яркие из костров. И опять голос капитана перекрывал наши голоса:

«Плотнее! Не отставай!.. Ура-а-а!»

От волнения и воспоминаний у Миллета, вероятно, пересохло в горле, он умолк и потянулся к бокалу с мастикой. Композитор, до тех пор безмолвно восседавший на подиуме, словно только и ждал паузы:

— Ну теперь-то уж, воля ваша, а кровь прольется!

— Положение твое и впрямь безнадежно, Фрэнк! — Карло озабоченно покачал головой. — Бескровная битва! Клянусь богом, зря ты обещал такое…

— Да не было никакой битвы, господа!

— Как «не было»?! — воскликнули мы хором. — А Урфанский полк? А Эски Шехирцы? Ведь вы бросились в атаку! Выстрелы… Сабли наголо… Как же так?

Миллет осушил свой бокал, закусил кусочком ветчины и только тогда отвечал:

— Они удрали! Удрали! На вертелах еще шипели жарившиеся барашки, булькал в котлах плов, а Сулеймановых воинов и след простыл, ни одного не осталось, если не считать нескольких раненых, которые взирали на нас с таким ужасом, будто мы вот-вот насадим их на вертелы и изжарим. Зато кое-кто встретил нас слезами радости. Целое болгарское семейство — священник с супругой, дочерью и сыном… Что вам сказать о священнике? Незабываемый образ! Он где-то у меня нарисован, но не могу сейчас найти. Большие запавшие глаза, впалые щеки, обтянутые, как у схимника, скулы. И огромная окладистая борода! Ожившая икона святого или страстотерпца, да и только!.. Что касается попадьи, то она так закуталась в платок, что ее было не разглядеть. О сынишке их, еще мальчике, скажу лишь, что он сразу же принялся показывать раненым туркам язык.

— Полно, Фрэнк, не тяните! Поскорее о дочери! — прервал его Барнаби.

Интонация, с какой были произнесены эти слова, и насмешливые огоньки в глазах путешественника разожгли наше любопытство.

— Да, да, расскажите о дочери! Поповна была молода? Хороша собой? — посыпались градом вопросы. Все словно вдруг позабыли о тех опасных обстоятельствах, в каких мы оставили эскадрон капитана Бураго.

Невеста Фрэнка подчеркнуто громко произнесла:

— Почему же я ничего не знаю о ней, Фрэнк?

Миллет, улыбавшийся краем рта, смежив веки, чтобы остаться наедине с воспоминаниями, ответил — но словно бы не мисс Мерилл, а самому себе. Вернее сказать — себе и Фрэду:

— Увы, мне нечего таить… Да, да. Вот вы, Фрэдди, в некоторой степени участник этой зимней феерии, тогда как я…

— Вздор!

— Воля ваша, я отлично помню, что вы не сводили с нее глаз!

В мастерской поднялся невообразимый шум.

— Бога ради, не слушайте вы этого интригана! — громче всех кричал Барнаби. Затем, драматически раскинув свои длинные руки, сказал: — Хорошо, хорошо, признаюсь, она была очень хороша! Что с того? Господин Миллет, судя по всему, решил сегодня окончательно погубить мою репутацию… Да, она была красива… Так что же? Вы полагаете, что я не видел женщин красивее?

— Напрасно вы горячитесь, Фрэдди! Я просто дорожу истиной, вот и все. А истина гласит, что вас опередили — это во-первых. Во-вторых… Во-вторых, поповна, прямо скажем, понятия не имела, кто вы и что вы; в ее глазах вы были просто-напросто английским турком.

— В таком случае вы были для нее американским русским!

— А в-третьих…

— Господа! Господа! — восклицал доктор Паскье, испугавшись, что спор обернется ссорой. В медицине он тоже был плохим диагностом.

— Что в-третьих? Что в-третьих? — горячился Барнаби, не обращая внимания на предостерегающие возгласы доктора.

— В-третьих, дорогой мой, той ночью… Однако зачем забегать вперед? Вы ведь знаете лучше других, до любовных побед ли вам тогда было!

— Будь я проклят! — отдуваясь, воскликнул знаменитый путешественник. — Зачем я ввязался в этот диалог! Хорошо, возвращайтесь к своему эскадрону, пока еще не вернулись османские полки!

— Нет, сначала о поповне! — не отступались слушатели.

Даже миссис Барнаби не выдержала:

— Если у вас есть ее портрет, покажите, будьте добры, — обратилась она к художнику.

Миллет полистал рисунки, вынул один, взглянул, отложил в сторону, потом взял другой.

— Вот этот, пожалуй, дает некоторое представление о ней, — сказал он, поворачивая рисунок ко всем нам по очереди. Кое-кто даже привстал, чтобы разглядеть получше.

В первое мгновение мне показалось, что произошло недоразумение. Я не видел ни лица, ни головы в общепринятом смысле. Одна-единственная волнистая линия как бы намеком обозначала прядь волос. Под нею два удлиненных эллипса обозначали, должно быть, глаза. Нечетких контуров пятно, возможно, обозначало рот. Ниже переплетались многие линии, напоминая неукротимые волны прибоя, что настигают одна другую и с брызгами разбиваются о берег.

— Это она? Возможно ли? — послышались разочарованные возгласы.

— Да, пожалуй… Я хотел передать свое впечатление от нее. Каким-то неопределимым образом эта девушка повторяла своего отца… Нет, нет, не смейтесь!

— Вы хотите сказать, что она тоже была святою?

— О нет, Фрэдди! Уверен, что она, не моргнув глазом, могла бы пристрелить вас, например. Минутку, прошу меня выслушать! И поставьте себя на ее место. Она ясно сознавала, какая участь ожидает ее в турецком стане. Пятивековое рабство, вынесенное ее народом, научило ее этому. Я слышал, как она со стоном воскликнула: «Братушки!» — и обратилась к нашему капитану, вперив в него взгляд своих огромных глаз. Она говорила порывисто, от волнения не находя слов, и только на середине ее речи я сообразил, что она говорит по-русски. Позже выяснилось, что ее отец кончал семинарию в России и дочь от него выучилась языку.