Современная американская повесть - [52]

В кишечной камере 110°. «Паровой котел», думает Элла, которой необходимо облекать все окружающее в слова, а слова нанизывать одно на другое: «парят, жарят, варят, кипятят, пекут; парят, жарят, варят, кипятят, пекут». Тони, старший брат Копченого, который катает свою тележку от огня на холод и снова к огню (кишечная камера, холодильник, кишечная камера), рискуя быть оштрафованным, старается подольше держать открытой дверь холодильника, чтобы женщины передохнули от жары. И каждый раз (а руки не останавливаются ни на мгновенье) даже сидящие так далеко, что до них не добирается холодок, все разом поворачивают головы, чтобы дохнуть другим воздухом, раздувают ноздри, жадно раскрывают рты. Зловоние в цехе такое тошнотворное, какого еще не бывало. Жир и ливер, мочевые пузыри и почки, и кишки делаются мягкими и губчатыми от жары, упорно противятся тому, чтобы их обрабатывали, вырезали, промывали, требуют большей сосредоточенности, чем обычно, особой быстроты. Вдруг начинается смех, истерический, жалобный. Они и впрямь в аду. И впрямь прокляты. Парят, жарят, варят, кипятят, пекут. Сцеплены, включены.

В камере для убоя свиней 108°. Платки, повязанные на лбу, чтобы не слепил глаза соленый пот, насквозь пропитаны влагой; с каждого рабочего градом катится едкий пот. В этом пекле даже поднимающийся над котлами парок по контрасту кажется чистым и прохладным, как облако. Маршалек падает. Сердечный приступ. (Его уносят, отправляют в заводскую больницу, деньги вычтут из получки.) Все остальные сердца колотятся так, что того и гляди разорвутся. Беспощадно движется конвейер.

Помедленней, нам нужно снизить темп.

Что это — сон, бред? Руки, поднявшиеся, чтобы совершить привычное движение, наталкиваются на пустоту. (Сцеплены, включены.) Туша разрублена, проштемпелевана, но ее почему-то не убирают; жир и внутренности вытащены, но почему-то не подают следующую тушу для обработки. Что они там, в обмороке? Поумирали? Как бы отвечая на это, мясничный молот продолжает колотить по голове, брызгами летят в стороны осколки черепа.

— Штраф, штраф за халатность, — орет Булл-младший. — В чем дело, из-за чего перебой? — Он инстинктивно поворачивается к Крикши.

В этот момент в кишечной камере, как бы с целью доказать, что существует еще большая жара, жара особая, непревзойденная, лопается главная паровая труба, раскаленный пар с шипеньем вырывается грандиозным веером, огромным клокочущим валом. Накрытые этим раскаленным веером Пег, и Андра, и Филомена, и Клеола падают и корчатся на полу, у них лопается кожа, из волдырей течет жидкость. Лена (она беременна) теряет сознание. Бросившаяся наутек Лоретта поскользнулась на склизкой платформе. Другие женщины натыкаются на нее, стараются встать, помогают друг дружке. Элла уже кого-то успокаивает, пытается кого-то спасти, и сквозь боль от ее собственных ожогов просачивается мысль: «парят, варят, кипятят, пекут, ошпаривают, я забыла: ошпаривают».

Когда дверь в камеру для убоя свиней — ее всегда держат закрытой, ограждая себя от зловония кишечной, от ее нестерпимой жары, — распахивается, клокочущий пар врывается так победно, образует вместе с негустым парком, который стоит над котлами, такие громадные, такой необычайной плотности облака, что ошпаренные, в ужасе бегущие к дверям существа (люди это? женщины?) кажутся призрачными, бесплотными тенями, молча, только жестами указующими на что-то, оставшееся позади.

— Стоять на месте! — орет Булл. — Халатность! Даром это никому не пройдет. У всех вычту из зарплаты за каждую нерабочую секунду. И оштрафую за халатность.

Но некоторые уже в кишечной, бросились на помощь. Вынося из раскаленного тумана Лену, Джим замечает, что к ее раздутому животу приклеился значок «Безопасно» — его сорвала со стены самая первая струя горячего пара.

Три часа. 107°.

Старая миссис Дийкстра испустила крик, канувший в густую духоту, судорожно втянула в себя воздух и больше не дышит. Голуби, которых она делала, как мастерили в деревнях в старину: туловище из яичной скорлупы, крылья и хвост из гофрированной бумаги — трижды качнулись от движения воздуха и замерли.

Уилл и Копченый возвращаются домой с реки, карабкаются вверх по крутому обрыву, их мечты о бренчащей в карманах мелочи, вырученной от продажи рыболовам жирных червей, разбились о непроницаемую броню прибрежной полосы, затвердевшей от солнца. Они останавливаются перед кинотеатром «Палас» и разглядывают фоторекламу.

— Картина про жуликов, — с тоской произносит Уилл. Но неоткуда взять пять центов.

Возвращаясь домой, — где ее изобьют за то, что ушла без спросу, за то, что родилась на свет, за то, что родилась калекой и эпилептичкой, за то, что она лишний рот, и просто потому, что все издергались, устали и нужно же кого-нибудь поколотить облегчения ради, — Эрина уже не ощущает ни жары, ни жажды, ни ноющей боли в пустом желудке. На крышу одной из лачуг, покрытую расплющенными консервными банками, кто-то поставил (чтобы не достала ни кошка, ни собака) миску, наполненную сверкающей водой, и в ней плещется птичка, трепыхает крылышками в упоении восторга. Эрина стоит не двигаясь под фонтанчиком радужных брызг, и ее саму охватывает такое же сверкающее, трепыхающееся ощущение счастья. Высокие, чуть не по пояс сорняки белы от пыли. Когда птица улетает, Эрина дотягивается до миски, пьет воду, в которой плавают перья, вынимает одно перышко, просушивает его в духовке зноя, прикладывает к своей темной от синяков щеке, вертит так и сяк, разглаживает. Она чувствует: вот-вот, в любую минуту, может начаться приступ. В глазах темнеет, во всем теле дрожь, но она идет теперь, охваченная трепыхающимся, сверкающим ощущением счастья и мира.