Современная американская повесть - [206]

— Ну, ладно, — сказал Фонни, бережно поддерживая меня под локоть и помогая мне подняться назад, на крышу. — Теперь мне все ясно. — Мы снова прошли через сложную процедуру замыкания дверей и спустились на улицу.

— Насчет соседей не беспокойтесь, — сказал Леви, — потому что после пяти-шести вечера здесь никого не бывает. Между вами и улицей только небольшие разоряющиеся мастерские, и больше ничего.

Мы вышли на улицу, и он показал нам, как запирать и отпирать входную дверь.

— Понятно? — спросил он Фонни.

— Понятно, — сказал Фонни.

— Ну, пошли. Угощу вас молочным коктейлем.

На углу мы выпили по коктейлю, и Леви попрощался с нами за руку и ушел, сказав, что ему надо поскорее домой к жене и ребятам — у него двое мальчишек, одному два, другому три с половиной года. Но на прощание он предостерег нас:

— Знаете что? Насчет соседей можете не беспокоиться. Но полисменов берегитесь. Это звери.

Страшно и непонятно, почему так устроено в жизни, что о предостережении вспоминаешь только задним числом — когда уже поздно!

Леви ушел, и мы с Фонни пошли, взявшись за руки, по широким, светлым, людным улицам к нашей берлоге в Гринич-Вилледже. Мы болтали и болтали, смеялись и смеялись. Пересекли Хьюстон и вышли на Шестую авеню — авеню Двух Америк! — увешанную дурацкими флагами, которых мы не замечали. Я решила зайти в овощной магазин на Бликер-стрит купить помидоров. Мы пересекли авеню Двух Америк и пошли по Бликер к западу. Фонни шел, обняв меня за талию. Потом мы остановились у лотка с овощами. Я стала выбирать, что купить.

Фонни терпеть не может ходить по магазинам. Он сказал:

— Подожди меня минутку. Я пойду куплю сигарет.

И ушел за угол.

Я стала отбирать помидоры и, помню, напевала что-то себе под пос. Оглядываюсь, где тут весы и где продавец или продавщица, которые взвесят мою покупку и подсчитают, сколько это стоит.

Фонни правильно говорит, что мне не хватает сообразительности. Когда я почувствовала руку у себя на заду, то решила: это Фонни. Потом поняла, что Фонни никогда в жизни не тронул бы меня тут, на людях.

Я повернулась всем телом, держа в обеих руках шесть помидоров, и оказалась лицом к лицу с плюгавым, мерзким итальянским шпаненком.

— Помидорчик любит помидорчики, а такие вот я тоже не прочь попробовать, — сказал он, облизывая губы, и улыбнулся.

Две мысли пронеслись у меня в голове в одно и то же время — нет, три! Улица многолюдная. Фонни в любую минуту может вернуться. Швырнуть бы помидоры в лицо этому щенку! Но пока на нас еще не обратили внимания, и я не хотела, чтобы Фонни ввязывался в драку. По улице не спеша вышагивал белый полисмен.

Мне сразу представилось, что вот я, черная, а улица вся белая, в я повернулась и вошла в лавку, все еще держа помидоры в обеих руках. Увидела весы, положила помидоры на них и оглянулась, кто взвесит, кому заплатить, чтобы выйти из лавки до возвращения Фонни. Полисмен был теперь на другой стороне улицы, а итальянец вошел в лавку следом за мной.

— Эй, помидорчик! Помидорчики, они что надо!

Теперь на нас уже глазели. Я не знала, как мне быть, единственное, что я могла сделать, — это выйти из лавки до того, как Фонни появится из-за угла. Я шагнула к выходу, но мальчишка загородил мне дорогу. Я оглянулась по сторонам в надежде, что кто-нибудь вступится за меня, но люди смотрели на нас — и никто даже с места не двинулся. В отчаянии я решила позвать полисмена. Но стоило только мне сделать шаг, как мальчишка схватил меня за руку. Это был, наверное, уже глухой наркоман, но, когда он схватил меня за руку, я дала ему пощечину и плюнула в лицо, и в эту минуту в лавку вошел Фонни.

Фонни вцепился мальчишке в волосы, сбил его с ног, поднял, ударил ногой в пах, выволок на тротуар и снова сбил с ног. Я закричала и ухватилась за Фонни изо всех сил, потому что полисмен, который стоял на дальнем углу от нас, уже бежал через улицу, а белый мальчишка весь в крови и в собственной блевотине валялся у тротуара. Я была уверена, что полисмен хочет убить Фонни, но он не убьет Фонни, если я загорожу его своим телом и всей своей силой, всей своей любовью, своими молитвами, зная, что уж меня-то Фонни не собьет с ног. И я прижалась затылком к его груди, сжала его руки своими руками и взглянула полисмену в лицо. Я сказала:

— Вон тот… пристал ко мне. Тут, в магазине. Вот только что. Это все видели.

Никто не проговорил ни слова.

Полисмен оглядел всех, кто стоял рядом. Потом посмотрел на меня. Потом на Фонни. Лица Фонни мне не было видно. Но я видела лицо полисмена, и я знала, что мне и шевельнуться нельзя и что если я смогу, то не дам шевельнуться и Фонни.

— А ты где пропадал, — с расстановкой проговорил полисмен, — пока все это, — его глаза обежали меня, как глаза того мальчишки, — пока все это происходило между вон тем мальцом и… — его глаза снова скользнули по мне, — и твоей девицей?

— Он был тут, за углом, — сказала я. — Покупал сигареты. — Я не хотела, чтобы Фонни заговорил. Я надеялась, что потом он простит мне это.

— Так и было, мальчик?

Я сказала:

— Он не мальчик, начальник.

Теперь полисмен посмотрел на меня, впервые по-настоящему посмотрел, и впервые по-настоящему посмотрел на Фонни.