Современная американская повесть - [203]

Джозеф, конечно, не видит всего этого так, как видит его дочь. Но он молча смотрит на Фрэнка и наконец заставляет Фрэнка поднять глаза.

— Что же мы будем делать? — спрашивает Фрэнк.

— Первое, что от нас требуется, — твердо говорит Джозеф, — это не корить друг друга и не корить самих себя. Если это у нас не получится, тогда, старик, мы парня не выручим, потому что не тем будем заняты. И нечего нам заводиться, старик. Ты, надеюсь, понимаешь, к чему я веду?

— Слушай, старик, — говорит Фрэнк с обычной своей улыбкой. — Как же нам раздобыть денег?

— А у тебя они когда-нибудь водились? — спрашивает Джозеф.

Фрэнк поднимает на него глаза и ничего не говорит, только спрашивает взглядом.

Джозеф повторяет:

— У тебя когда-нибудь деньги водились?

Фрэнк наконец говорит:

— Нет.

— Чего же ты беспокоишься?

Фрэнк снова поднимает на него глаза.

— Ты как-то ухитрился своих вырастить. Ты их чем-то кормил? Если теперь будем ломать голову, где раздобыть денег, тогда пиши пропало — всех детей растеряем. Эти белые, чтоб им, гнидам, кол в задницу вставили, только того и хотят, чтобы ты трепыхался из-за этих денег. Вот она, их политика! Но если мы до сих пор прожили без денег, то и дальше проживем. Буду я себе голову ломать, как мне денег раздобыть! У кого они есть, права на них не имеют. Они нас обокрали. Они всех обманывают, у всех крадут. Так вот, я тоже могу красть. И грабить. Как ты думаешь, на что я вырастил своих дочерей? Пошевели мозгами.

Но Фрэнк — это не Джозеф. Он снова опускает глаза и глядит в свой стакан.

— Как же, по-твоему, дальше будет?

— Как сделаем, так и будет, — говорит Джозеф по-прежнему твердо.

— Это легко сказать, — говорит Фрэнк.

— Решимся, так сделаем, — говорит Джозеф.

Наступает долгое молчание, они не произносят ни слова. Проигрыватель, и тот безмолвствует.

— Я, — говорит наконец Фрэнк, — я, пожалуй, никого в мире так не люблю, как Фонни. И знаешь, старик, почему совесть меня мучит? Потому что он был такой славный, такой храбрый мальчуган — никого не боялся, разве только свою маму. Он свою маму не понимал. — Фрэнк замолкает. — Я и сам не знаю, как мне надо было с ним обращаться. Я ведь не женщина. А есть такое, чему только женщина может научить ребенка. Я-то думал, она любит его. И про нас с ней одно время думал, что она меня любит. — Фрэнк цедит пиво из стакана и натужно улыбается. — Не знаю, был ли я ему когда-нибудь отцом — настоящим отцом, и вот сейчас он сидит за решеткой, ни в чем не виновный, и я даже понятия не имею, как мне его оттуда вызволить. Куда же такой отец годится!

— А, ладно! — говорит Джозеф. — Фонни считает, что годишься. Он тебя любит и уважает. Ты не забывай, что мне это лучше знать, чем тебе. Ты вот что скажи. Твой сынок стал отцом ребенка моей девочки. А ты что же? Будешь сидеть сиднем и причитать, что теперь уже ничего не поделаешь? У него вот-вот ребенок родится! Что же, старик, прикажешь вправлять тебе мозги? — Он говорит яростно, но спустя минуту улыбается. — Я понимаю. — Потом осторожно: — Мне все понятно. Но я знаю, где можно поживиться, и ты это знаешь, а у нас дети, и им надо помочь. — Джозеф приканчивает стакан. — Так вот, старик, допивай свое и пошли. Дел у нас с тобой невпроворот, а времени мало.

Фрэнк допивает пиво и расправляет плечи:

— Правильно говоришь, дружище, давай действовать.

Суд над Фонни все переносят со дня на день. Как ни странно, я начинаю верить, что Хэйуорд искренне заинтересован нашим делом. Вначале он, по-моему, не очень-то им занимался. Такое дело у него впервые. Это Эрнестина, действуя отчасти на основании опыта, во главным образом полагаясь на свое чутье, заставила Хэйуорда взяться за него. И, взявшись, он сразу почувствовал, какой тут несет вонью, но ему уже не оставалось ничего другого, как ворошить это дерьмо. Так, например, сразу стало ясно, что его заинтересованность в судьбе доверителя или самый факт, что он искренне им интересуется, сразу же настроил против него судейских заправил. Он не ожидал этого и сначала растерялся, потом струхнул, потом рассвирепел. И быстро сообразил, что ему сулят либо кнут, либо пряник. От кнута отвертеться не удалось, но под конец он ясно дал понять, что и не подумает протянуть лапу за пряником. Его облили презрением и даже заклеймили как отступника. Это, увеличив опасность, грозившую Фонни, в то же время повысило ответственность Хэйуорда за судьбу доверителя. Его положения не облегчило и то, что я в нем сомневалась. Эрнестина висела у него над душой, мама говорила с ним сдержанно, а для Джозефа он был всего лишь белый как белый, только с университетским образованием.

Сначала я, конечно, не верила ему, хотя меня нельзя назвать недоверчивой. И вообще, каждый из нас старался скрывать друг от друга свои страхи, и постепенно мы все больше и больше друг от друга зависели — выбора у нас не было. Постепенно я начинала понимать, что этот процесс для Хэйуорда дело чести, хотя и не сулит ему ни благодарности, ни общественного признания. Самое мерзкое, самое обычное дело — изнасилование черным невежественной пуэрториканки. Так чего же он икру мечет? И коллеги относились к нему презрительно и сторонились его. Это могло привести к другим осложнениям, и мы опасались, как бы Хэйуорд не начал жалеть себя или не ударился бы в донкихотство. Но Фонни был живым человеком, а чувство собственного достоинства не позволяло Хэйуорду ступить на такой путь.