Современная американская повесть - [20]

Ах, если б я был лам ти-тумом

В хихиковой фиговой роще!

Сыграл бы я всем ни-бум-бумам

Тирлямчик из тех, что попроще.

Здесь голос ее достигал трагических глубин.

А если… в бою лам-ти-тумовом вдруг

Тирлямка моя оборвется,

Пусть холмик зеленый мне даст убаюк,

И каждый тирляндыш смеется.[3]

Она читала вслух стихи, и уходила грусть; мир осени вновь становился золотым и сипим.

Как-то под вечер, когда гулко и тревожно разносились в воздухе крики птиц и над прерией густела необъятная золотая пелена заката, Мэйзи выскочила из дымной кухни и побежала по проселку. У нее была причина убежать. Манил осенний пряный воздух. Но, кроме того, у них на кухне творилось что-то неладное: гневно хмурился отец, взгляд матери застилала печаль. Мама меня побьет за то, что я убежала и не вымыла посуду, подумала она, но голод и страх побуждали ее бежать все дальше.

Огромная звезда светилась в самой сердцевине заката, будто в застывшем пламени горел неподвижный огонь свечи. Отблеск ее падал на лицо Мэйзи. Звезда клонилась ниже, ниже, и Мэйзи, чтобы ее не упустить, побежала по полю; ее босые ноги колола стерня, но она видела только, что небо тускнеет, звезда спускается все ниже к горизонту, уходит в ночь и что-то исчезает вместе с ней. Потом она скрылась, осталась лишь высокая, черная темнота.

Мэйзи вдруг заметила, что до крови исколола ноги — боль была невыносима. Тихонько всхлипывая, чувствуя, как какая-то пустота разбухает в ней, растет, она поплелась искать дорогу. На пригорке впереди замаячила громадина притихшего, темного дома с одним-единственным светящимся окном. Дом Колдуэла, подумала она; наверно, это дом Колдуэла.

На стук вышла Бесс Эллис.

— Да это Мэйзи! Как тебя к нам занесло?

— Я… — израненные ноги испустили безмолвный вопль. — Я хотела взять у вас почитать какую-нибудь книжку или проспект.

Бесс открыла было рот, но передумала и ничего не сказала.

— Ладно, проходи. Ты, наверное, знаешь, мой отец очень болен, но он будет рад тебя повидать.

Мэйзи вошла в освещенную кухню; огляделась с недоверчивым видом. Чисто вымытая раковина и большой белый буфет. На столе, на белой скатерти, полная овощей ваза — белоснежная капуста, алые помидоры, крепенький круглый редис. В смежной комнате она увидела белую гипсовую голову и книжные полки во всю стену.

С ее ног капала кровь на покрытый линолеумом пол кухни; Мэйзи было стыдно, и она старалась не смотреть на пол. Бесс крикнула ей из той комнаты:

— Зайди к папе — он хочет тебя видеть!.

Старик Колдуэл лежал в постели, неожиданно маленький, иссохший. Совершенно неподвижный — только глаза живые. Мэйзи попятилась.

У него стал слабый, шелестящий голос.

— Подойди к кровати, детка, — невесомая рука обняла ее за плечи. — Я рад, что ты пришла, Мэйзи. Я думал о тебе. Как поживает твоя мама?

Мэйзи не знала, что ему отвечать. Над ней нависал страх. За окном, на западе, у самого горизонта еще слабо мерцал свет, будто крылья улетающих птиц. Туда она и глядела не отрываясь. Колдуэл продолжал говорить:

— Попроси ее зайти ко мне, твою маму. Ты помнишь, Мэйзи, что ты думала о звездах, пока я тебе о них не рассказал?

Она кивнула.

— Ты говорила, это осколочки луны. Или цветы, цветущие по ночам. Ты продолжай фантазировать, Мэйзи, но в то же время старайся знать. Сочетай фантазию и знания, Мэйзи…

Ей пришлось на него посмотреть. Он мотал головой, будто что-то застряло у него в горле и душит.

— Мэйзи, живи, не существуй. Учись у своей матери, ведь, казалось бы, все на нее ополчилось, чтобы сломить ее, и все-таки она не поддалась. Она живая, она чувствует, что в жизни настоящее, знает это. Некоторые люди могут всю жизнь прожить — и так и не узнать.

Она не понимала его слов. Страх делался от них еще острее, но она жадно вглядывалась в его глаза.

— Ты не представляешь себе, как мало… «Лучше быть калекой, но живым, — сказала твоя мать, — чем стать мертвым и ничего не чувствовать». Только этого недостаточно — нужно восстать против недостойных человека условий жизни. Твоя мать думала — достаточно переехать с рудника на ферму, но…

Его рука вдруг надавила на ее плечо. Он приподнялся.

Старый человек, Элиас Колдуэл, уже полузадушенный смертью, пытается рассказать девочке хоть немногое из того, что узнал он сам, хоть немного научить ее, чем нужно жить, и слышит: он произносит лишь бессвязные слова. Но мысли вертятся, вертятся, носятся вихрем, раскаленная туманность жжет ему грудь, пылающие солнца вылетают из нее, но тут же разбиваются о стены и обращаются в хаос. Как же это рассказать? Раньше я жил в тепле и неге, и мне это надоело. Я решил вести суровую жизнь, я ушел к людям озлобленным, сильным и грубым, к простым людям, от которых пахло потом и землей — запахом жизни… Но я потерпел неудачу. Я ничего не сумел им дать. Как горько умирать, прожив жизнь попусту. А туманность вертится, мечется вихрем, из нее вылетают пылающие солнца, с пугливым стуком обрушиваются на это дитя и рассыпаются, обращаясь в хаос невнятности. Не сказано же ничего.

Его голос все еще звучит.

— Запомни: что бы не случилось, все соки, корни, необходимые тебе, — все это здесь.

Он говорит запинаясь, потом замолкает; «нет, ничего не нужно говорить, потому что я сам… не… знаю».