Советы по домоводству для наемного убийцы - [29]

Из уважения я начал напевать «Ты не один», идеальный псалом для массового захоронения. Но песней убаюкать ее не удалось. После того как я по десятому разу не сумел впечатать ее в землю, я сорвался, выхватил нож, не без труда оттяпал эту чертову руку и отбросил подальше. Один из самых жутких моментов войны: я кромсаю ее ножом и вдруг как будто слышу голос из-под земли. Вроде приглушенного девичьего крика.

— Красивые ноготки, — наконец говорю я, глядя на руки Ганхолдер.

Она отвечает мне взглядом, в котором читается желание зарыть их поглубже. В складках моего лица.

Глава 14. Жаб на холодной красной крыше

Инстинкт балканского зверя меня не обманул. Вместо того чтобы выставить меня за дверь, дочь проповедника позволила мне переночевать. На чердаке. Здесь, прямо скажем, не жарко, но спальный мешок не даст мне замерзнуть, к тому же в лофте будет потемнее, чем во всей Исландии. Лофт на два оконца: одно в моем углу, второе, ржавенькое, так называемый фонарь верхнего света, в центре потолка. Дщерь святого семейства загнала меня сюда, чтобы наказать за мои грехи, но не только поэтому. Ее брат Трастер в настоящее время живет с ней под одной крышей. Интересно, где он спит? Может, в садовом скворечнике? Мы с ней договорились, что, несмотря на располагающее имя[39], посвящать его в данную ситуацию мы не станем. Поэтому, пока он в доме, я ни гугу. С полуночи до рассвета просидел как мышка.

— Он вкалывает как ненормальный. Домой приходит только переночевать, — рассказывает мне поутру его сестра. Идеальный сосед. Работает на стройке крановщиком или как их там зовут.

— Кажется, он не слишком разговорчивый.

— Да, я знаю. Он всегда был молчуном. К тому же работа такая… весь день один на верхотуре, двести футов над землей. А внизу поляки да литовцы.

С вознесением Трастера в строительное поднебесье мне разрешают спуститься и посетить туалет, а заодно позавтракать. Мое новое изгнание нравится мне куда больше прежнего, так как оно отвечает сути: киллер прячется у горячей девочки на чердаке. Самое приятное — не надо актерствовать. Забыли про американских священников и польских маляров. Пусть мне нет ходу из этого домика, здесь я чувствую себя свободнее, чем когда несся по городу в пасторском ошейнике у Господа Бога на поводке.

Я — Анна Франк в онлайне. Ганхолдер одолжила мне свой ноутбук, и теперь я могу бороздить цифровые моря-океаны. Я раскапываю прошлое, читаю военные истории братьев по оружию. Дарко Радович стал самым завзятым блоггером — не потому ли, что потерял в Книне обе ноги. В нашей бригаде мы недосчитались в общей сложности пяти жизней, шести ног, трех рук и нескольких пальцев. Печально, но моим одноногим собратьям по сей день приходится сражаться за свою жизнь. Они ковыляют на костылях по улицам Загреба и Сплита с кружкой для kuna[40]. Наши правители забыли про них, а ведь их власть стоит на ампутированных солдатских ногах. Мне повезло, что мои конечности не достались четникам, но иногда я спрашиваю себя: может, лучше было потерять обе ноги, чем отца и брата? Война задает вопросы, на которые у мирного времени ответов нет. А это значит, что новая война неизбежна.

В блоге Дарко я обнаруживаю собственную фотку, на которой я в полной выкладке с «калашом» в руках и идиотской улыбочкой стою на захваченном сербском танке в уже далеком девяносто пятом. Счастливая физиономия будущего киллера. Идиот, в натуре. Я всегда ненавидел моментальные снимки на «кодаке». Этот миг всеамериканского счастья, когда тебя заставляют улыбаться в глазок будущего, что глядит на тебя как на простодушного имбецила, не знающего самых простых вещей, зато убившего пару-тройку врагов и лыбящегося по этому поводу так, будто только что завоевал олимпийскую медаль. Такая Спецолимпиада.

Уж лучше фотографии в полицейском участке.

Потом я продолжаю розыски Сенки, бывшей подружки, недостающей главы моей жизни. С тех пор как закончилась война, я безуспешно пытаюсь ее найти. Я должен ей oprosti[41].

Рабочая смена Ганхолдер в кафе начинается в десять.

— Нежного дня, — бросает она мне с улыбкой, которую я сохраняю теплой до ее возвращения. Сначала мне послышалось «снежного дня». Но кажется, сарказм для десяти утра — это перебор даже для нее. Моя морозилка. Шлюшка моих бессонных ночей. Моя тюремщица, моя жрица. Во второй половине дня она выполняет секретарскую работу для местного музыкального фестиваля под названием «Аэроволны» или «Аэровойны»: отвечает на звонки и тому подобное. Она запросто общается с миллионом поп-звезд и всяких мировых знаменитостей, о которых вы сроду не слышали.

— К вам группа «Крид» приезжала?

— Крит?

Проехали. Ничего у нас не склеится.

Обычно она возвращается около семи или восьми нагруженная едой, в основном тайской или китайской, из своего же кафе, но не халявной. После ужина она ставит какую-нибудь забористую исландскую музыку, чтобы познакомить меня с такими исполнителями, как Мугисон, Гус-Гус или Лэй Лоу. Последний работает под черных. Лучше раздобудь мне пушку, говорю, и я сделаю такую рекламу вашей музыке, какая ей и не снилась. Она смеется, правда, с несколько обиженным видом. Зато проснулось любопытство. Она дымит и забрасывает меня вопросами, как стажер-практикант, впервые оказавшийся в Овальном кабинете.