Советский русский рассказ 20-х годов - [2]

Мало кто из современных читателей знает имя писателя Зарудина, мало кому известен его рассказ «Закон яблока». Сюжет рассказа по сути довольно традиционен. Это взаимоотношения двух людей — девушки, юной, живущей интересами молодости (и мир молодой — наши «двадцатые»!), у которой много друзей, и его, человека уже иных, зрелых, клонящихся к закату лет. Их отношения трудно обозначить даже великим словом «любовь» — оно, это слово, недостаточно, хотя повидавший и познавший жизнь Ланге (герой рассказа) трепетно любит девушку. Центральная сцена рассказа — охота (русская классическая традиция — сразу вспоминается толстовская эпопея «Война и мир»). И вот здесь, среди чуткой земли, в мире полей и лесов, обращаемых бессмертным законом природы из осеннего чистого ожидания в суровую определенность зимы, веселая, победно живущая девчонка открывает для себя заново человека, которого она уже, казалось бы, понимала в меру своего хотения и к которому уже знала как относиться. Он, ранее вызывавший у нее отношение снисходительное и покровительственное (молодость всегда превыше всего!), оказывается сильным, уверенным в себе, не просто знающим земные приметы и звериные повадки, но как будто прямо порожденным этой землей, плотью от плоти ее. Пересказать этот рассказ нельзя. Он — оттеночен. И такая богатая оттеночность вообще является принципиальным свойством литературы 20-х годов.

Каждое произведение и каждый писатель в отдельности субъективны — они обращаются к какой-то части жизни, но вся литература «20-х» в целом объективна, и потому она очень «разная».

Сейчас, когда в атмосфере все более углубляющегося анализа и критики мы сознательно отказываемся в нашем прошлом и настоящем от ложных легенд и фетишей, раздаются порой голоса, исполненные искренним удивлением и тревогой: «Разве в те годы не было радости, счастья?» Были, были в те годы великие радость и счастье. Светлое мироощущение, светлая вера — это тогдашняя реальность размахом в полмира. Небольшие рассказы Ив. Катаева — убедительное тому свидетельство очевидца.

Но рядом с этой беззаветной неколебимой верой было и другое… Еще Лев Толстой говорил, что качество, более всего им ценимое в людях, — это умение сомневаться во всем. И вот в платоновском рассказе предстает перед нами «усомнившийся Макар» (точен писатель и в названии — не «сомневающийся», а «усомнившийся»). Он обо всем «разумеет», все думает, как сделать лучше. И просто так на веру, только потому что есть официальное мнение, что так решили «руководящие», «головные» товарищи, не примет ничего. Мы сейчас говорим, пишем, думаем о таком «Макаре», который не хочет быть безропотным исполнителем, а убежден в том, что он сам с усами, — и такой Макар может прекрасно трудиться, как мыслитель и созидатель, если ему дать настоящую волю.

Но литература 20-х годов не только позволяла себе думать и сомневаться. Она предупреждала. Она провидела, например, в «Повести непогашенной луны» Б. Пильняка страшные и столь трудно объяснимые отступничество одних, роковые ошибки и беспомощность тех, кто ранее был мужествен, решителен и мудр, тайный и зловещий умысел других — прославленных своей кристальной репутацией. «Исходящая 37» Л. Лунца и особенно «Дьяволиада» Булгакова говорят о культе бумаги, о бюрократии (об этом же и «исторический» рассказ Ю. Тынянова «Подпоручик Киже»). Сколь многие, оказывается, думали тогда об этой в ту пору младенческой опасности!.. Раньше прежде всего приходили на память строки Маяковского. Его «Прозаседавшиеся». Ленин был в восторге от этого стихотворения. Маяковский блистательно бичует бюрократическую лжедеятельность. Но у него бюрократическое чудо-юдо столь уродливо и столь наглядно, что, думается, с ним можно справиться, кажется, что его можно «убить» смехом. Булгаков же, разыгрывая бюрократическую фантасмагорию, исходит из того, что смешная «формалистика» очень быстро превращается в силу страшную. Начинает казаться, что некто всесильный и равнодушный или злокозненный действует поверх людей и за их спинами. И сами люди не могут, не успевают осознать свои поступки, своей суетливой торопливости, безумной исполнительности, своего гончего азарта… Да, страшная у Булгакова формалистика, так что уже не до смеха. Погибает преследуемый «дьявольщиной» булгаковский Коротков.

Горьковский «Отшельник», «Верность» Пильняка, «Пещера» Замятина — это все о человеке, о том, что, как ни складываются обстоятельства, всякий отсчет, всякая мера начинаются с того, добр он или нет, верен или нет, может превратиться в зверя или найдет в себе силы остановиться на краю бездны. И эти страницы заставляют лишний раз и все с большей приверженностью вслушиваться в программные максимы «нового мышления», и именно в ту мысль, что общечеловеческие интересы должны всегда оставаться во главе угла, должны быть выше временных и групповых стремлений.

Когда в последние два-три года стали появляться в печати произведения забытые, «запретные», произведения писателей, насильственно вычеркнутых из литературы, из жизни (многие из них как раз и дебютировали в нашем искусстве в двадцатые годы), когда именно к этим писателям обратилось преимущественное общественное внимание, в прессе, в некоторых аудиториях заявили о себе опасения такого рода: не нанесет ли это ущерба признанным авторитетам, не возникнет ли искаженное представление о литературе прошлых лет? В нашем издании наряду с другими — публикуются Горький, Леонов, очень известные «донские» рассказы Шолохова. И что же — разве они что-то теряют от соседства с Замятиным, Грином, Платоновым? Нет, истинный талант не боится сравнения, а его откровения и мотивы, повторенные пусть на уровне отзвука в произведениях современников, от этого звучат только резче и убедительней.