Советский принц; Корова - [7]

— Бабушка, — не вытерпел он, когда учительница возвратилась. — Дай кусочек хлебушка… Есть страшно охота!..

“Бедный мальчик!” — подумала старуха с жалостью и некоторой нерешительностью: получала она всего фунт хлеба на день — это была ее главная еда.

— Вот немножко — кушай, кушай, — говорила она, умиленно смотря, как он поспешно и жадно глотает хлеб; было видно, как проходили куски в его длинной журавлиной шее. — На сегодня хватит, поучились… Я приду к тебе на рождение…

Домой он ехал, как всегда, на буфере вагона, чтоб не платить за билет. По дороге кондуктора не проверяли, да и не могли проверять — поезда шли переполненными, а на вокзалах он знал все тайные выходы. Ехать было только полчаса, до первой станции, и там с версту идти до деревни; жили они в маленьком крестьянском домике с палисадником, трое в одной комнате. На другой половине избы, в кухне, жил мужик с семьей. Угла своего у Гриши не было; уроки он готовил на подоконнике или в палисаднике, там, где мог приспособиться; летом спал на сеновале, а зимой на стульях, составляя их гуськом. В комнате развелись клопы и тараканы — набежали с другой, черной половины избы, где жил хозяин; было душно и беспорядочно: тетки мало проветривали, боясь сквозняков, и прибирать за собой не умели. Особенно много водилось клопов в рамках старых портретов, и Гриша с жалостью смотрел на изображения тучных военных и придворных, затейливо засиженные насекомыми, на старого генерала с бумажкой, что он — не негр, на пыльные, рваные книги в шкапах, которых никто никогда не читал.

Тетка Мария еще не встала, когда он пришел, — у нее была мигрень. А тетка Нита — сухая, чопорная — сидела у стола и делила сахар; утром Гриша сам получил его в лавке по карточкам за месяц назад. Тетка колола сахар щипцами на мелкие кусочки и раскладывала их на три части; Грише показалось, что в его банку она нарочно клала самые маленькие кусочки.

— Вы мне, тетя, самые маленькие кусочки кладете, — сказал он, думая о том, что мать весь свой сахар отдавала ему.

— Как ты смеешь, нахал! — возмутилась тетка, тяжело дыша.

“Как жаба!” — подумал Гриша, уходя в палисадник. Он устал, ему хотелось есть, но он знал, что в присутствии старшей сестры тетка Мара, которая была добрей, не решится ему ничего дать. Надо было ждать обеда, пяти часов. Тетка Нита тоже не была, в сущности, злая, лишь какая-то по-детски эгоистичная: в первую очередь она всегда думала о себе и вообще занималась только собой. “От переизбытка породы”, вспомнил он слова полковника Хвостовского. Он сел с книжкой на крылечко, но сильно палило солнце, кусались мухи, читать не хотелось.

— Это война, поверь мне, моя милая, я, как вдова генерала, знаю, — долетел до него голос тетки Ниты. Она только что, видно, прочла газеты и, как всегда, пророчествовала войну. Никакой войны обычно не случалось; тетка об этом, однако, позабывала, а возражений не терпела. Злоба охватила его вдруг. Тетки ничего толком не умели делать сами, только принимали гостей и разговаривали без конца, и ему пришло в голову, что если раньше все были такие, то, может быть, надо было сделать революцию. И он долго не верил больше в мигрень тетки Мары и в ее святость и считал притворством все ее вздохи, закатывание глаз, свячение воды и хлеба, беготню по церквам, тогда как дома тетки ни о ком не говорили добром. Они ненавидели большевиков за то, что те отобрали усадьбы, а при встрече всячески льстили им и прикидывались, будто все шло хорошо. “А вот мама! — подумал он с гордостью, — она не прикидывается, она говорит правду в лицо и не заискивает перед коммунистами, — потому она и в тюрьме! И мама все умеет делать, все! Как настоящая дворянка. Adel und Edel!.. — как говорил старый полковник”.

Под вечер он пошел в лес на озеро, где собиралась их компания. Было у него сегодня с собой несколько штук картофеля — удалось утаить от обеда; была соль. “Ребята тоже что-нибудь принесут, Наташка наверняка, — соображал он, — может, ершей наловим, уху сварим. Уха — была бы лафа!” До лесу шел он полем, межой. Рожь стояла густо, выше его ростом. “Уродил Бог в этом году, — вспомнил он разговоры баб в поезде. — А собирать-то и некому, всех крестьян решили”. Уж давно рожь выколосилась, давно созрела и стояла, изнемогая от собственного весу, спелости, будто вся истомившись от ожидания; дышала теплом и той благодатной силой, что несет в себе хлебное поле. От ветра рожь туманилась, рябь пробегала по ней, как по воде. Хлебная рать! — сравнил он; в самом деле казалось — то идет, широко растянувшись, утомленное войско, взбирается на пригорки, спускается в долины; колыхались и поблескивали ланцеты на солнце — некая старинная, святая рать… На межах ярко желтели одуванчики, лютики, полз мышиный горошек; иногда шумно взлетали перепелки, сильно хлопая крыльями, и, точно мурлыча, неслись, ныряя совсем низко, над полем, и он радостно бил в ладоши — вот бы подстрелить! Отец, говорят, хорошо стрелял — гусей на лету бил без промаху. Ах, здорово! — думал он. А над головой стояло какое-то бесплотное сияние, небо было словно выжжено дотла, и несло кругом жаром и силой этого мира, — и сердце мальчика трепетало от радости жизни и света и все-таки не могло, не смело вполне ей отдаться: мешало что-то, было не так, как надо, или не хватало чего-то… И та же рожь, и та же кашка, и мухи, и мошки, вдали коровы на пригорке, и картофель в нежных розовых цветах, и все-таки что-то было не так, не так!.. Мама в тюрьме! — пришло ему в голову, поражая всей нелепостью, всем разительным несходством того, что он видел, и этого сознания…