Советская поэзия. Том второй - [16]

Я гляжу, как фиалки на склонах твоих хороши,

Как туман пред вершиной твоею отходит назад.

БОРИС РУЧЬЕВ (1913–1973)

^{26}

Песня о брезентовой палатке

Мы жили в палатке

с зеленым оконцем,

промытой дождями,

просушенной солнцем,

да жгли у дверей

золотые костры

на рыжих каменьях

Магнитной горы.

Мы жили в палатке,

как ветер, походной,

постели пустели

на белом восходе,

буры рокотали

до звездной поры

в нетронутых рудах

Магнитной горы.

А мы приходили,

смеялись и жили.

И холод студил нам

горячие жилы.

Без пляски в мороз

отогреться невмочь,

мы жар нагоняли

в походную ночь.

А наш гармонист

подыграл для подмоги,

когда бы не стыли

и руки и ноги.

Озяб гармонист

и не может помочь,

озябла двухрядка

в походную ночь.

Потом без гудка

при свинцовом рассвете

мы шли на посты,

под неистовый ветер,

большим напряженьем

ветра превозмочь,

упрямей брезента

в походную ночь.

А мы накалялись

работой досыта,

ворочая скалы

огнем динамита.

И снова смеялись —

от встречи не прочь

с холодной палаткой

в походную ночь.

Под зимним брезентом

в студеных постелях

мы жили и стыли,

дружили и пели,

чтоб нам подымать

золотые костры

нетронутой славы

Магнитной горы.

Чтоб в зареве плавок

сгорели и сгасли,

как гаснут степные

казацкие сказки, —

метельный разгон,

ураганный надрыв

стремительных ветров

Магнитной горы.

Чтоб громкий на версты

и теплый на ощупь,

как солнце, желанный

в походные ночи,

на тысячи створок

окошки раскрыл

невиданный город

Магнитной горы.

Мы жили да знали

и радость и горе,

забрав, будто крепость,

Магнитную гору…

За рудами суши,

за синью морей

красивая слава

грохочет о ней.

Мы жили да пели

о доле рабочей

походною ночью,

холодною ночью…

Каленая воля

бригады моей

на гордую память

осталась о ней.

Мы жили, плясали

без всякой двухрядки

в холодной палатке,

в походной палатке…

На сотни походов,

на тысячи дней

заветная песня

осталась о ней.

«Всю неоглядную Россию…»

Всю неоглядную Россию

наследуем, как отчий дом,

мы — люди русские, простые,

своим вскормленные трудом.

В тайге, снегами занесенной,

в горах — с глубинною рудой,

мы называли

хлеб казенный

своею собственной едой.

У края родины, в безвестье,

живя по-воински — в строю,

мы признавали

делом чести

работу черную свою.

И, огрубев без женской ласки,

приладив кайла к поясам,

за жизнь не чувствуя опаски,

шли по горам и по лесам,

насквозь прокуренные дымом,

костры бросая в полумгле,

по этой страшной, нелюдимой,

своей по паспорту земле.

Шли — в скалах тропы пробивали,

шли, молча падая в снегу

на каждом горном перевале,

на всем полярном берегу.

В мороз работая до пота,

с озноба мучась, как в огне,

мы здесь узнали,

что работа

равна отвагою войне.

Мы здесь горбом узнали ныне,

как тяжела

святая честь

впервые

 в северной пустыне

костры походные развесть;

за всю нужду, за все печали,

за крепость стуж и вечный снег

пускай проклясть ее вначале,

чтоб полюбить на целый век;

и по привычке, как героям,

когда понадобится впредь,

за все,

что мы

на ней построим,

в смертельной битве умереть.

…А ты — вдали, за синим морем,

грустя впервые на веку,

не посчитай жестоким горем

святую женскую тоску.

Мои пути,

костры,

палатки

издалека — увидя вблизь,

узнай терпение солдатки,

как наши матери звались,

тоску достойно пересилив,

разлуки гордо пережив,

когда

годами по России

отцы держали рубежи.

«Когда бы мы, старея год от году…»

Когда бы мы, старея год от году,

всю жизнь бок о бок прожили вдвоем,

я, верно, мог бы лгать тебе в угоду

о женском обаянии твоем.

Тебя я знал бы в платьицах из ситца,

в домашних туфлях,

будничной,

такой,

что не тревожит, не зовет, не снится,

привыкнув жить у сердца,

под рукой.

Я, верно, посчитал бы невозможным,

что здесь,

в краю глухих полярных зим,

в распадках горных, в сумраке таежном,

ты станешь

красным солнышком моим.

До боли обмораживая руки,

порой до слез тоскуя по огню,

в сухих глазах, поблекших от разлуки,

одну тебя годами я храню.

И ты, совсем живая, близко-близко,

все ласковей, все ярче, все живей,

идешь ко мне

с тревогой материнской

в изломе тонких девичьих бровей.

Еще пурга во мгле заносит крышу

и, как вчера, на небе зорьки нет,

а я уже спросонок будто слышу:

«Хороший мой. Проснись. Уже рассвет…»

Ты шла со мной

по горным перевалам,

по льдинам рек, с привала на привал,

вела меня,

когда я шел усталым,

и грела грудь,

когда я замерзал.

А по ночам, жалея за усталость,

склонясь над изголовьем, как сестра,

одним дыханьем губ моих касалась

и сторожила сон мой до утра.

Чтоб знала ты:

в полярный холод лютый,

в душе сбирая горсть последних сил,

я без тебя —

не прожил ни минуты,

я без тебя —

ни шагу не ступил.

Пусть старый твой портрет в снегах потерян,

пусть не входить мне в комнатку твою,

пусть ты другого любишь,

я не верю,

я никому тебя не отдаю.

И пусть их,

как назло, бушуют зимы, —

мне кажется, я все переживу,

покуда ты в глазах неугасима

и так близка мне в снах и наяву.

«Так сбываются сказки в России…»

Так сбываются сказки в России…

От великих трудов и утрат

ты все крепче, смелее, красивей,

будто в битвах бывалый солдат.

Пусть, в работе все жилы напружив,

ты не помнишь досужего дня,

растеряв ненаглядных подружек,

задушевных друзей хороня.

Пусть, рискуя пропасть без дороги,

ты врубался в чащобы тайги,

сам лечил на привалах ожоги,

сам кедровник варил от цинги.

Пусть в безвыходных вьюжных осадах

ты от голода падал и слеп

и до гроба запомнил, как сладок