Советская поэзия. Том первый - [11]
Поэтическая формула А. Твардовского об ответственности человека «за все на свете» прозвучала в конце 50-х годов. Она выражала то, чем жило общество в эти годы, что выделяло человека, личность из массы. С этим же пришли в поэзию и молодые, но их декларации были менее взвешенными, по-юношески вызывающими («Кто мы — фишки или великие?» — риторически провозгласил А. Вознесенский, конечно же, не сомневаясь в том, что — «великие». «Будем великими», — призывал Е. Евтушенко).
Гневно отвергая унижающую человеческое достоинство формулу «винтика», утверждая личность, право и обязанность человека отвечать за себя и за все происходящее в мире, молодая поэзия вдохновлялась идеей нравственного максимализма. Повышенный спрос к человеку — сочетание доброты, внимания, любви и нежности с суровой требовательностью и аскетическим самоограничением («Добро должно быть с кулаками», — крылатой стала строчка Ст. Куняева) — существенно изменил нравственный климат в поэзии.
Однако не обходилось и без серьезных потерь, — у медали была другая, оборотная сторона. В стихах некоторых молодых высокие нравственные требования к личности не распространялись на себя; эгоцентризм, парадоксальность и свобода от моральных обязательств, нигилистическое отношение к прошлому создавали им ореол независимости и исключительности.
В таком противоречивом комплексе складывался лирический характер, выражающий свое время. Этому характеру нельзя отказать в активности, боевом темпераменте, целеустремленности, но иногда его подводили горячность, юношеская неуравновешенность, поспешность и категоричность в суждениях, недостаток даже простого житейского опыта, не говоря уже об опыте общественном, социальном.
Поэзия, в том числе и молодая, с честью вышла из трудного испытания. Оказавшись на гребне общественного бытия, она в немалой степени способствовала нравственному и духовному возвышению человека.
Период наиболее интенсивного роста самосознания народа сопровождался обострением идеологической борьбы, он не был легким для поэзии, для литературы. Тем значительнее представляется общий итог поэтического развития 50-60-х годов, когда поэзия действительно явилась активной силой, формирующей гражданское самосознание и человеческую нравственность.
Позитивный опыт поэзии этих лет углублял понятие народности искусства, и, стало быть, более определенными, ярко выраженными становились особенности национальных форм, ибо национальное, самобытное всегда идет от народного корня.
Поэтическое развитие 50-х годов лишний раз говорит о единстве многонациональной советской литературы, ибо оно захватило буквально все национальные поэзии и было почти единовременным, однородным по идейным и нравственным истокам и побуждениям, но, разумеется, с бесконечным множеством национальных и индивидуальных оттенков.
Можно перечислить многие имена молодых поэтов 50-х годов — русских, украинских, белорусских, грузинских, латышских, узбекских, поэтов всех братских народов СССР. Список получится весьма внушительный, так как имена эти теперь хорошо известны. Но нам важна не статистика, не количество, а процесс, поэтому ограничимся немногими именами и конкретными явлениями, чтобы только указать на общность и характерность поэтического развития, общность нравственных позиций, гражданскую активность, пусть иногда еще не воплощенную в конкретной цели, но по-юношески чистую и светлую, как у Рамиса Рыскулова:
(Перевод с киргизского В. Татаринова)
В стихотворении Тамаза Чиладзе, переведенном с грузинского Е. Евтушенко, лирический герой оказывается средоточием жизни («Во мне все стоны и песни земли, все радостное и грустное»). Как оно близко русской молодой поэзии, и, в частности, некоторым стихам Е. Евтушенко!
В структуре стиха Т. Чиладзе совмещаются традиции древней грузинской фресковой живописи и изысканнейшие метафоры самого современного происхождения («Хмурят лбы циферблаты… Всюду кошек зрачки возникают из ночи пугающе странно, и на крышах, как кошки, тумана клочки, а на улицах кошки — клочками тумана»). При этом он остается верен традиционной для грузинской поэзии романтической возвышенности: помня о земных заботах, неся в своей душе «все стоны и песни земли», поэт не забывает о родстве с солнцем («…быть выше звезд хотим, наверно, для того, чтоб заглянуть, куда заходит солнце…»).
Гораздо более земной и менее возвышенный, порою даже как будто несколько суховатый, но чрезвычайно целеустремленный О. Вациетис человеческую нравственность проецирует на будущее: «Как нашу стойкость и малодушье в восьмидесятом оценят году?» Непричастность к солдатской славе отцов его еще по-юношески огорчает, но поэт уже понимает: «Наш возраст таков, что кирпичи своих мыслей и пота класть начинаем в стену годов». Столь же категоричен и взвешен вывод: «Мы не должны, мы себе не позволим класть в фундамент хрупкий кирпич».
Не правда ли, эта взвешенность, неторопливая обстоятельность близки характеру латышей? Впрочем, лирический герой О. Вациетиса отнюдь не однозначен, он предстает перед нами в разных состояниях, он хочет высечь искру из слов и возжечь пламя: «Я хочу, чтоб отныне горячими стали строки, чтоб слово — било! Чтоб, как в кузнице, искры не гасли!» Тут уже звучат отголоски бунтующих строк А. Чака или, может быть, В. Маяковского, воспринятого через А. Чака (хотя такого рода параллели всегда условны, тем более — в переводе на иной язык).
