Советская литература. Побежденные победители - [43]
Меж тем не случайно при появлении того же Святого колодца иные отказались признать очевиднейшие достоинства книги: ну как может хорошо писать тот, о ком известно столько дурного?
«Катаева, — записал их беседу Корней Чуковский после возвращения Валентина Петровича из поездки по США, — на пресс-конференции спросили: „Почему вы убивали еврейских поэтов?“
— Должно быть, вы ответили: „Мы убивали не только еврейских поэтов, но и русских“, — сказал я ему. (Конечно, лукавя. — Ст. Р.)
— Нет, все дело было в том, чтобы врать. Я глазом не моргнул и ответил: „Никаких еврейских поэтов мы не убивали“.»
«Такая раздвоенность», повторяя за Михалковым?
Странное впечатление производит трехтомник Катаева 1977 года, им самим обдуманно-репрезентативно отобранный. В нем будто нарочно запечатлена борьба искусства и конформизма, которая все никак не закончится. В сжатое «избранное», куда не вошла — возможно, по причине чрезвычайной известности — повесть Белеет парус одинокий (1936), зато включена Маленькая железная дверь в стене (1964) — о Ленине, к кому Катаев, умный циник, ученик Бунина, вряд ли относился с безропотным поклонением. Правда, именно в этой повести он нащупывал тропку, которая приведет его к новой манере письма, окрещенной им «мовизмом», — и вот это предпочтительное, ревнивое внимание к форме при готовности уступить содержательную часть требованиям официоза, характерно для художников подобной складки. Кинодраматург Анатолий Борисович Гребнев (1923–2002) в Записках последнего сценариста (2000) вспомнил, как режиссер Сергей Юткевич спрашивал о своем фильме совершенно серьезно: «Смотрели Ленина в Париже? Ну, что скажете? Какого я там левачка подпустил, а?».
Но это хотя бы понятно. Ленин! Общеобязательная икона! А есть ощущение, будто автор намеренно заголяется — как бравировал цинизмом в разговоре с Чуковским. Могу, мол, и так, и этак. И нашим, и вашим. Вот картонный Я, сын трудового народа (1937). Вот нестерпимо паточный Сын полка (1945). При этом нет ряда превосходных рассказов, зато на месте «новая проза», гордость Катаева: Святой колодец, Трава забвения (1967), Кубик (1968). Вот, наконец, Растратчики, книга почти позабытая, хотя она едва ли не лучшее из всего, написанного Катаевым.
Во всяком случае Растратчики по меньшей мере не уступают интеллигентскому Евангелию, романам Двенадцать стульев (1927) и Золотой теленок (1930), толчок к созданию каковых дал именно Катаев: свел Илью Ильфа со своим младшим братом Евгением, взявшим при уже знаменитом брате псевдоним Петров (1903–1942), и дал им фабульную зацепку. А может быть, Растратчики даже и выше знаменитой дилогии, притом, что и ее авторы, с катаевской легкой руки задумав свой первый роман как плутовской, показали — вопреки первоначальному замыслу — грустную обреченность талантливой предприимчивости, наступление эпохи распределения. И хотя вначале им казался всего лишь смешным плакат: «Пиво отпускается только членам профсоюза», то потом… «Вы частное лицо? — Да, Резко выраженная индивидуальность. — К сожалению, строим только для коллективов и организаций». Это для победительного Остапа Бендера рухнула мечта о доме. Рухнула даже надежда попасть в гостиницу: «Ничего не выйдет, гражданин, конгресс почвоведов…». А когда наш частник понадеется сесть в самолет: «Это специальный рейс».
Как бы ни веселились Ильф и Петров, рубеж эпох получился мрачноватым. Начиналась спецжизнь со спецраспределителями, и «великий комбинатор» может получить свое жалкое право на кружку спецпива, только переквалифицировавшись в управдомы. Став членом профсоюза.
А все же масштаб не тот, что в Растратчиках.
Станиславский, в 1928 году руководивший постановкой пьесы по ним (там, вспоминают, потрясающе играли Тарханов и Топорков), увидел в катаевской повести подобие Мертвых душ. И если преувеличивал по причине своей восторженности, то не до безумия. История двух советских мальков, бухгалтера Филиппа Степановича и кассира Ванечки, бессмысленно и бездарно сорванных с места стихией растратничества и не сумевших, прежде чем очутиться в тюрьме, вкусить хоть чуточку удовольствия от краденого богатства, — это история, достойная пушкинского вздоха, коим тот одарил Гоголя: «Боже, как грустна наша Россия!». Это Русь-тройка, в который раз сбившаяся с дороги и вывернувшая седоков в канаву.
Катаев и сам объяснял, что «растратничество — ведь это типично русское явление». Такое бывает на переломе эпох, «когда все полетело, когда весь привычный строй жизни рассыпался», и в этот момент могут выиграть плуты, авантюристы, но неизменно терпят крушение «средние люди», как назвал свой «контингент» Михаил Зощенко. (С которым этот Катаев сопоставим вполне.) «Вместо того, чтобы увидеть растрату как социальное зло, видишь страдания несчастных людей, мучающихся безвинно», — негодовал критик, осудивший спектакль (который был в результате снят). Взгляд хулителя в который раз оказался куда проницательнее, чем взгляд иного апологета.
«Мне жалко негодяев…» Строго-то говоря, как в самом деле не пожалеть, что Катаев растратил многое из того, что мог и умел, после
