Совесть. Гоголь - [66]

Наконец, пребывая в полном смятении, он выбрался из лома Талызина. Ему явилась счастливая мысль побывать у Бодянского[41], в тайной надежде на то, что Осип Максимович, профессор, к тому же земляк, более всех прочих знакомых заваленный делом, едва ли призадумается над тем, отчего так внезапно он воротился с половины пути, а там весть придёт от Бодянского, который станет без вниманья пересказывать о его возвращении как о происшествии самом обыкновенном, а тон этого рода — дело первейшее: равнодушие Бодянского всенепременно заразит и прочую братию, тоже и та не спохватится подивиться да поусердней поразмышлять, отчего да к чему, и, может быть, его возвращенье на Москве проскользнёт почти неприметно.

Он застал профессора за корректурами «Чтений общества истории и древностей российских», которых сам был усерднейший чтец.

Незадача, постигшая с первого шага, тут же сбив его с толку, умертвила приготовленья и мысли. Он сам до крайней степени не терпел, когда ему досужие люди мешали работать, и оттого слишком остро чувствовал сам, когда мешал работать другим.

Он пробормотал извинения и намерен был в тот же миг удалиться, однако, отодвинув от себя корректуры, добрейший Бодянский весело поднялся навстречу, шагнул своей ковыляющей походкой, крепко стиснул ему обе руки и с самым дружеским расположением усадил на диван, приговаривая:

   — Рад, рад, что зашли. Давненько не приходилось мне отведывать от источника сладостей. Знаете, все дела да дела, а вот нынче и удовольствие мне. Простите, что сам не бываю у вас.

Невнимательно выслушав, чувствуя только неловкость, что приходилось прилгнуть, он уже стал подниматься:

   — Я к вам на минутку, я только так, заехал, и всё, тотчас далее, там меня ждут.

Усаживаясь рядом, придерживая его за колено, добрейший Бодянский вдруг так же весело вспомнил:

   — Да ведь вы уезжали! Кажется, на зиму всю, а!

Взглядывая исподлобья и искоса, проверяя придирчиво, в самом ли деле профессору безразлична внезапность его возвращения с половины пути, он сочинил совершенно рассеянный вид:

   — В некотором роде... впрочем, да... уезжал...

С тревожным вниманием заглядывая в глаза, добрейший Бодянский поспешно спросил:

   — Отчего ж воротились? Не стряслось ли чего?

Он словно не расслышал вопроса, оглянул рассеянно стены, кресла, столы, точно проверяя после разлуки, всели предметы на своих законных местах, и ответил с усиленным равнодушием:

   — Да нет, помилуйте, что же могло приключиться со мной?

Подавшись к нему, добрейший Бодянский, знакомый с причудами его обращенья, всё тревожней, всё внимательней вглядывался в лицо:

   — Нет, в самом деле, решительно ничего?

Он слишком тщательно обдумал этот визит и по этой причине заранее не припас подходивший к случаю неопределённый ответ, откровенность же была неуместной, запретной, и он было вздумал сослаться на поломку неудачно приобретённой коляски и перевести на мошенничества наших продавщиков, да успел испугаться, представив в один миг десятки вопросов по этому поводу, на которые ещё затруднительней стало бы отвечать. Иных же дипломатических штук не находилось в растревоженной голове, и он произнёс неожиданно для себя:

   — Мне как-то грустно сделалось в Калуге.

Вздохнув с облегчением, благодушно откидываясь назад, добрейший Бодянский серьёзно заметил ему:

   — Такое со всяким случается, и частенько, по правде сказать, даже со мной, однако же нынче вы так и смотрите молодцом.

Он исподтишка оглядывал давнего друга проницательным взглядом, и почудилось как-то, что давний друг всего лишь напускает доверчивость самую полную, а в действительности нисколько не верит ему: глядит как будто совершенно спокойно, да что-то слишком уж пристально — это к чему?

Он согласился, втайне размышляя над этим:

   — Да, нынче вся муть решительно с меня соскочила.

Добрейший Бодянский с полным удовлетворением воскликнул:

   — Вот и прекрасно!

Тут он решился легонько поворотить разговор, ему неприятный, искусно напустив вид чрезвычайного интереса:

   — А вы и порассказали бы мне, что тут новенького стряслось без меня.

Добрейший Бодянский уселся поплотней и начал, точно к лекции с кафедры приступал:

   — Вам ведь надобно, дело известное, об чём толкует Москва. Таким образом, новенького не слышалось ничего. Впрочем, какой-то Писемский[42] явился из Костромы, привёз с собою комедию. Погодин на всех углах говорит, что комического таланта большого, да об этом деле порасспросите его самого, он читал, а нам читать не давал. Впрочем, сбирался куда-то в отъезд.

Он слушал совсем без внимания, глубоко переживая свой внезапный ответ, будто сделалось грустно в Калуге, который представлялся недопустимым и глупым, так что уже непременно покатятся нелепые слухи, сплетни позаведутся, как снежный ком, того гляди, придавят его ненароком, и надо было бы спешно рассеять возможную в этом направлении мысль, что с ним всё-таки нечто необычайное, странное приключилось в пути, пока эта мысль сама собой не засела в обстоятельной профессорской голове, да спешно придумывать он не был горазд, ещё больше робея, замыкаясь и оттого нередко говоря невпопад.