Сотый шанс - [60]

Иван Олейник после Берлина был в походе по разгрому Квантунской армии. Самурайская пуля подстерегла кубанского казака…

Четверо участников перелета вернулись к мирному труду.

Командиру экипажа, летчику долгое время пришлось провести на госпитальной койке. От физического перенапряжения он потерял зрение и восстановить его врачам удалось с большим трудом. А потом Михаил Петрович вновь стал летать, но уже на подводных крыльях. После первой «Ракеты» был капитаном «Метеора-2». Опыта, знаний стало достаточно, и Девятаева назначили капитаном-наставником скоростного флота.

Иван Павлович Кривоногов, сняв «присвоенное» неунывающим Соколовым звание «адмирала», вернулся в Горький. Здесь вышло два издания его книги о пережитом — «Родина зовет». О возвращении в ней сказано:

«…С небольшим чемоданом в руке я стою на привокзальной площади. Мелькают человеческие фигуры, но я вижу их как в тумане. Чувствую, что слезы катятся по щекам, стыжусь, а слезы не могу остановить. Как-то мгновенно пронеслись в голове первый бой, длинная дорога, по которой мы шли пленными, низкие тучи Натцвиллера, лица товарищей в полумраке кабины бомбардировщика. Ради этой минуты возвращения я убил того, последнего для меня, фашиста на аэродроме…

Сдерживая бьющееся сердце, я подошел к своему дому. Долго не решался постучать. Открыть дверь вышла соседка. Она меня не знала и, окинув равнодушными глазами, впустила в коридор. Я должен перейти еще через один порог… Стучусь. В ответ слабый, до боли знакомый голос матери: «Войдите!» Я вошел в комнату и остановился у порога. Мать стояла у печки. Какое у этой женщины усталое, морщинистое лицо и согнутая спина! Ее глаза вопрошающе смотрят — она не узнает меня. Мне надо бы было крикнуть: «Мама! Это я — Ванюшка!», — а я не могу шевельнуться, не могу и слова проронить. Только стою и смотрю на нее. А она все тем же тихим голосом, но уже с беспокойством спрашивает: «Вам кого?» Тут я не выдержал и, будто захлебываясь, по-детски отчаянно крикнул: «Мама!» Она выронила из рук полотенце, опустилась на кушетку, а я уже обнимал старенькие материнские плечи, целовал ее лицо…

Несмотря на то, что моя личная жизнь после возвращения стала благополучно налаживаться, я все время чувствовал словно бы какую-то вину перед товарищами, которые в трудное для меня время стали братьями и следы которых я растерял. Но шло время…

Как-то глубокой осенью ко мне приехал Михаил Девятаев, мой друг и побратим. После войны мы на время словно бы потеряли друг друга — каждый определял свою мирную жизнь. Мы провели ночь в воспоминаниях о пережитом вместе, о возвращении, о работе. Непросто налаживалась жизнь, не сразу все вставало на свои места. Долгое время графа «плен» в наших анкетах вызывала у окружающих настороженность и подозрительность. Михаил с большим трудом получил возможность плавать на небольшом служебном катере в Казанском порту. Работал он отлично и добился того, что его послали в Горький на курсы судовых механиков. Здесь мы и встретились».

В пятьдесят седьмом спешно, телеграммой, дал о себе знать в Казань колхозный бригадир из Сумской области Михаил Александрович Емец:

«Поздравляю тебя, дорогой, с присвоением звания Героя Советского Союза. Тяжелый путь мы прошли в условиях концлагерей. Но не согнулись, с честью выдержали все испытания. Рад за тебя, мой незабвенный друг».

Вскоре почта принесла еще одно сообщение:

«Дорогой Михаил Петрович! Пишет тебе Федор Петрович Адамов. Не забыл меня? Я, например, никогда тебя не забуду. Помню до мельчайших подробностей все: как жили в лагере, как работали в невыносимых условиях, как издевались над нами фашисты. Все помню. А как можно забыть тот момент, когда захватили фашистский самолет!.. Не было конца нашему ликованию. Помнишь, как все запели «Интернационал»? Если бы не ты, Миша, мы могли бы погибнуть в лагере от страшных мук. Спасибо тебе, родной!

Пару слов о себе. Работаю шофером в Ростовской области, имею пятерых сыновей и одну дочь. Вот так! Все здоровы, вместе со мной шлют тебе сердечный привет и самые лучшие пожелания».

…Осенью того же года участников перелета пригласили в Москву. Для них это стало пребольшим праздником. Воспоминаниям, рассказам, казалось, не будет конца… И решили: восьмое февраля — день перелета из концлагеря на Родину — отмечать, как день своего второго рождения.

С первых послевоенных лет Девятаева не оставляли мысли о неведомой ему судьбе не только тех, с кем бежал с Узедома, но и о тех товарищах, которые чуть ли не зубами прогрызали подземный выход за колючую проволоку в Кляйнкенигсберге; о тех, кто оставался за каменной стеной Заксенхаузена…

Он-то вырвался на свободу, он теперь дома, а что сталось с ними?

Он сделал попытку узнать об этом, но один из «сверхбдительных» сразу обрубил крылья:

— Связываться с людьми сомнительными не рекомендую.

— Да какие они «сомнительные»? С чего?

— Есть указание…

— Чье?

— Много будешь знать — скоро состаришься…

О летчиках, с которыми крыло к крылу ходил на фронте в боевые полеты, иногда рассказывалось в газетах. А о Покрышкине знал каждый школьник. Но написать бывшему командиру дивизии не решался. Свыкся с тем незавидным положением, в котором пребывал, хотя никакой вины за собой не чувствовал. Совесть у него была чиста.