Сосунок - [9]

Ваня согласно кивнул.

— Ну, с богом. Давай. — И крикнул вдогонку, когда наконец солдатик сорвался и побежал. — Берегись!

"Неужели и Николку, последнего моего, — так и прострелило сердце таежника. — Срок-то вот-вот подходит уже и ему. И тоже — в самое пекло, в огонь. Эх, — взорвалось вдруг в отцовском сердце слепой глубинной надеждой, горячей и горькой мольбой, — дай бог удачи ему, когда заберут-то. Толкового ему командира! Дай ему бог! — На секунду замер, глядя, точнее, вслушиваясь вслед убегающему "сосунку". И вдруг спохватился: — Да как же это я так? Как же забыл?"

— Стой! — закричал. — Погоди! Завтрак, завтрак! — вспомнил вдруг он. — Ведь готов! Сварили уже!

Когда наводчик вернулся — солдатик этот, такой обнаженный, нескладный, совсем, совсем не готовый к схватке с врагом — матерым, вооруженным до самых зубов (да и своим-то иным еще не готовый, должно, если понадобится, противостоять: мало ли дураков, бездушных, сволочей среди нас), старшина стал настойчиво и горячо его поучать. Будто и не чужой он вовсе, не какой-то Изюмов там, а родной, свой, Николка, самый старший, а теперь и единственный, стоял сейчас перед ним. Пусть и непохожий, правда, на сына (сын чернявый, в последнее время как потянулся вдруг стремительно вверх, скелетно-худой, dkhmm{i как жердь), но такой же открытый, доверчивый и беззащитный. И такой же в последнее время будто малость замкнутый и затравленный. Ну и выпала же на долю их семейства година: утонул сперва в болотине младший сынок, поскорости при родах Валя, жена, померла, за ней помер и ребенок. И месяца не прошло, как чуть не потерял и старшего сына, Николку. Беда ведь как: пришла — отворяй ворота. Одна за другой. Оставить его было не с кем, один в хате всегда. Ну и пустил красного петуха, по глупости, разумеется, ненароком. Хата дотла. Господи, до сих пор не понимает, как тогда все пережил! Сын-то перепугался, удрал в тайгу, в зимовье. Всю золу на пепелище сквозь пальцы просеял Евтихий Маркович, надеясь хотя бы косточки сына найти. А Колька на девятый день и явился.

Непонятно, как Матушкин тогда все это выдержал, как сердце у него не разорвалось. Дрогнуло, сжалось оно и сейчас, едва вспомнил про все. Вздохнул, замер на миг. Затянулся снова злым, горячим дымком — глубоко, глубоко. Грудь словно опара в тазу поднялась: так из тесной гимнастерки и лезет. Но почему-то на этот раз не закашлялся, а лишь легонечко сипнул. Цигарка догорала уже. Пепел один оставался. Бросил ее, затоптал. И снова с заботой, с тревогой сказал:

— Если что… Если кто спросит — про прицел ни гугу. Понят дело? Вот так! Завтрак несешь — и все! — по-отечески снова опустил солдатику на плечо тяжелую, заскорузлую от работы ладонь. В какой уже раз вгляделся в исхудавшее, перепуганное детское лицо, теперь уже и теплее, и ласковее. — А если отделенный… Если снова начнет… Мол, пропал почему?.. Долго чего?.. Завтрак, ответишь, принес. Завтрак! Понял? Я приказал — старшина! Больше некому было нести. Понят дело? Вот так!

Ваня опять закивал.

— Все киваешь? Молчишь? — вдруг словно обиделся Матушкин. — Хотя бы слово сказал. Хотя бы — да или нет. Да ладно, — махнул он рукой. — Беги. Да живее, живее давай, пока фриц разминки не начал. Там, у нас под Ростовом, на Южном, — сослался он снова на свою прежнюю службу, на свой Южный фронт (видно, здорово въелся, досадил ему этот Ростов), — с утра завсегда начинал. Только солнце — и давай из всех орудий палить. И здесь, говорят, не дает передыху. Для острастки или чтоб, значит, в заблуждение нас. Ждите, мол, сейчас опять полезу на вас. В напряжении будьте, значит. Чтобы мы не расслаблялись. Он, немец, повсюду один, мать его… Пушек, снарядов у него до… — И спохватился: пацан же как-никак перед ним, в сыновья годится ему, а он — матюком. — В общем, — поправился, — этого всего у фрица — дай бог поскорее и нам. И палит, и палит, гад… Ну, беги давай. Все понял — как пушку найти?

— Да, — наконец-то пусть и коротеньким, но все-таки словом, а не безгласным виноватым кивком отозвался этот без году неделя солдат.

— Ну вот так, молодец. Торопись, землячок. До разминки немецкой успеешь еще. — И, как бы облегчай ему его первый шаг, слегка подтолкнул его в спину.

"Да, загрузил. Такого-то хилого. Ох, через силу, должно! Мало, должно, не покажется, — лизнуло отцовскую душу приморца досадой, когда увидел, как надрывался под ношей юнец. — И все-таки легче, — чуть-чуть как будто утешился он, — чем когда придется огневые копать да пушку таскать на себе. Да под обстрелом, да не раз и не два, а то и по нескольку раз на дню. Да в зной еще, в слякоть и стужу. А здесь, в горах… Если еще до той поры останется цел… Да и я еще если останусь… Ой, здесь скоро, скоро закрутит уже, как и у нас, в Зауссурье, в отрогах. Так что пускай, — снова утешил себя Евтихий Маркович, — пусть приучается. Надо". И, пока было слышно и видно, провожал солдатика сочувственным опасливым взглядом.

Как ослик вьючный, покатился тот под гору: с двумя буханками засохшего кукурузного хлеба и сахаром в цинковой банке из-под патронов, с урюковым компотом в бидоне и с термосом горячей похлебки из лобио и макарон на спине, на ремнях. А поверх, тарабаня затвором по жести, болтался на брезентовом плетеном ремне карабин, как с равными равный.