Сосунок - [36]

— Держись! — крикнул он. — Немного осталось, братва! — утешил он, будто дальше станет им легче. — И давайте, кто хочет… Успеете еще покурить!

Но не видно было, чтобы кто-то в карман за табачком, за кисетом полез. Значит, все-таки и у них было одно на душе: то, что уже через минуту-другую их ждет. И ничем иным не хотели, не могли сейчас заниматься. Друг на друга никто не смотрел. Смотрели только в себя, под ноги, вперед — каменно, стыло, угрюмо. Распаренно красные, мокрые от обильного пота, шли они так, будто через минуту бросаться всем в пропасть. И они это знают. И готовы на это. И как будто бы даже не променяют это уже ни на что.

"Вот, значит, как… Значит, можно и так воевать, — не то подивился, глядя на них, не то позавидовал Ваня. — А я?.. Я бы так смог? Без пушки, без щита… В открытую, в полный рост идти на врага. — И смотрел, смотрел во все глаза на моряков — измученно, и надеясь, и веря… Пугаясь, страшась, но всетаки веря, что если бы пришлось вдруг, смог бы и он, как они. — Неужели бы смог?"

— Старшина! Своих подтяни! — обернувшись назад, крикнул в кителе, в капитанской фуражке голосисто в звонко. — Поторопи! Тормозите вы нас!

— Эй, обоз! — отозвался шедший сзади пехотный — старшой. — Слыхали, что флот говорит! Догнать! Подтянись!

Голос Ване показался знакомым. И на призыв своего командира обозники — кто в чем, кто с чем (один даже галошах и с дедовской шашкой, впрочем, и сам почти дед — небритый, морщинистый, неповоротливый) ответили тем, что стали подтягивать хвост, растянувшийся от ядра моряков, словно хвост уже старой истощенной кометы. Бежать не бежали… Больше все пожилые, тучные… Ездовые, повара, оружейники… А шагу все же прибавили. Но кучка… Самых засидевшихся в заевшихся по тылам старых и слабых так и плелась… Хоть дух из них вон, а быстрей не могли. Напрасно старшой к ним снова воззвал:

— Давай, давай, обознички! Не дрейфь, старички! Матросы сами пойдут! — остановился, повернулся ко всем он, вскинул рукой:-Повторяю! Приказ есть! В контратаку матросы сами пойдут! Вместе с пехотой пойдут! А вас всех в окопы!

И тут Ваня понял, кто это кричит. Не поверил даже сперва.

"Да это же он, старшина! — так и поднялось сразу горячей волной, заликовало в душе. — Это же Матушкин! Земляк мой! Евтихий Маркович!"

— Старшина! Товарищ старшина! — закричал он, выскочив из воронки, радостно, возбужденно. — Евтихий Маркович! Матушкин! — И, не зная зачем, onwels, рванулся к нему. Как будто не вчера только виделся с ним. Будто целую вечность не видел. И не чужой он ему, а родной, самый близкий здесь ему человек. Родная душа. Как отец. Свой далеко-то. И живой ли еще? А этот снова рядышком, здесь. — Товарищ старшина! — остановился перед ним Ваня, весь сияя, открытый, счастливый. — Товарищ старшина! — Растерялся, не знал, что еще можно сказать. Невольно, бессознательно поддерживая перед собой перебитую руку другой, тоже раненой, но еще на что-то способной.

Матушкин стоял перед ним, с винтовкой в руке с двумя немецкими, на длинных деревянных ручках гранатами за кожаным поясом и тоже довольно и недоуменно глядел на наводчика, на земляка своего, на сосунка. Все сразу понял, обо всем догадался.

— Как же ты так? — спросил участливо он. — Не уберегся. — Потянулся коричневым замусоленным пальцем к Ваниным кровавым бинтам. Осторожно тронул тряпку на лбу.

— Вроде цела… Голова-то, — сочувственно мотнул он седеющим чубом. Оглядел паренька от кроваво-тряпичной нашлепки вместо пилотки до пят. — Жив, жив мой сынок! — И обнял его — осторожно, сторонясь торчавшей вперед перебитой руки. — А остальные? — спросил. — Остальные целы?

Ваня закивал, закивал торопливо.

— А пушка цела?

И Ваня вдруг вспомнил… Вспомнил и понял, что пушка-то… Одна там… Без расчета пушка в кустах. Яшка только остался да два пехотных кавказца. И целы ли, живы ли еще? А ведь можно… Нужно… Конечно же нужно стрелять!

— Товарищ старшина! — нетерпеливо вскричал он. — Есть пушка! Есть! Абсолютно целая! И снаряды к ней есть! Показать? Вон там! — кивнул он на дальний край каменистого склона перевязанной головой. — Вон, в тех кустах! — Не хотелось снова туда. Так не хотелось… Но чувства его к старшине были сильней. И за ним сейчас он бы пошел хоть куда. Даже на смерть. И уже было рванулся. Но вспомнил: "Ой, а Голоколосский!" — Постойте, постойте, товарищ старшина! Здесь инженер! Голоколосский здесь! Ранен! В воронке! — повернулся, кивнул на нее. — Пулей его. Насквозь. — Ткнул перебинтованной рукой себя в грудь. — Плохо ему.

Моряки уходили. Обозные поскребыши пытались не отставать. И Матушкин не сразу сообразил, что ему делать. Но тут же, видно, что-то решил.

— Двое! Эй, вы! Вы, вы! — показал он на самых задних, на хвост. — Все, все! Втроем! Да, да, и ты тоже… Давай, дядя, и ты! — показал он на морщинистого, в галошах и с шашкой. — Пойдете со мной! — Рупором сложил ладони у рта. — Полищу-у-ук! — во весь голос, прокуренный, с хрипотцой, бросил он в кучу уходивших за моряками солдат. — Полищу-у-ук!

Высокий и крепкий и, пожалуй, единственный в каске и сапогах (остальные в обмотках, в пилотках) обернулся.