Сосновые острова - [27]

«Способно ли всемогущее существо создать настолько тяжелый камень, что само не сможет его поднять?»

Философский парадокс о всемогуществе ставит вопрос о всевластии Бога. Как его понять, в чем оно заключается, на что способно? В рамках дискуссии по этому вопросу сторонники умеренного мнения ввели понятие относительного всемогущества, что само по себе противоречиво: может ли Бог сотворить столь тяжелый камень, что вынужден будет капитулировать перед его тяжестью? Как ни крути, если ему удастся поднять этот камень, стало быть, камень — пустышка, и это свидетельствует о творческом бессилии его создателя, если же поднять камень не удастся, создатель окажется бездарным атлетом. В общем и целом, без сомнения, доступно для познания и весьма зрелищно. Парадокс о всевластии по сути своей оценивает не вес камня, но вес Бога. Гильберт втайне был приверженцем концепции всемогущества Бога, хотя это противоречило всему, что он уже успел опубликовать на тему Божественной бороды. Разумеется, всемогущее существо способно сотворить любой камень, оно может поднять камень — а может и не поднимать, и тот, кто приведет аргумент, будто бы камень, с которым всемогущее существо не в состоянии справиться, является живым доказательством не-всемогущества, не постиг, что речь идет вообще не о возможности или невозможности поднять камень, ибо абсолютное всевластие само устанавливает законы логики, именно о них и идет речь, и устанавливает безо всяких проблем и напряжения сил. Суть в том, и Гильберт осознал это еще студентом в возрасте Йосы, чтобы проникнуться парадоксом о всевластии как поэтическим произведением, усвоить его, не думая ни о какой логике, пропустить через себя и просто принять с его изощренной иррациональной красотой.

«Способно ли всемогущее существо создать настолько тяжелый камень, что само не сможет его поднять?»

Как смертельно оскорбленный камень, восседал Йоса на своем месте.

Если бы этого японца, с которым Гильберт провел уже много дней, хотя бы учили коанам согласно японской традиции, они могли бы теперь поговорить на все эти темы. Гильберт мог бы поддержать беседу загадочными анекдотами из культуры самого Йосы; они, может быть, были бы японцу ближе, они могли бы заставить его образумиться.

Например, коан «Дух камня»:

Один дзен-наставник спросил двух странствующих монахов: «Как вы думаете, вон тот камень — он пребывает внутри вашего духа или вне его?» Один из монахов отвечал: «Поскольку всё в мире есть дух, я бы сказал, что камень внутри моего духа». Дзен-наставник ему на это: «Как тяжело должно быть тебе, ежели ты повсюду таскаешь в душе такой камень».

Или «Без бороды»:

Один монах увидал портрет длиннобородого Бодхидхармы и пожаловался: «Отчего вон тот не носит бороды?»

Токио — Уэно — Омия — Уцуномия — Корияма — Фукусима — Сендай…

Со скоростью суперэкспресса они пересекали регион Фукусима. Ехали вглубь страны, далеко от побережья и эвакуированных территорий. Не видно было никаких признаков, что здесь всего несколько лет назад случилась одна из самых эпохальных катастроф в этой стране. Поезд мчался среди полей, мимо звукозащитных ограждений, через незаметные аккуратные безликие районы, мимо отдельных домов, которые, как приклеенные, держались на поросших лесом горных склонах. Никаких холодильных башен, никакой атомной электростанции, никаких лодок, выброшенных на сушу, никаких разрушенных домов, перевернутых автомобилей, чьи колёса крутятся вхолостую в пустоте, никаких черных пластиковых мешков для защиты от наводнения, нагроможденных километрами вдоль моря.

Поезд мчался через регион Фукусима по равнине неопределенного вида — такой же, как везде, разве что поскучнее, может быть, не столь пасторальной и романтичной, как в других частях страны, где по узким мостам пересекали глубокие ущелья и долго неслись по темным тоннелям; ничего особенного не было в регионе Фукусима, и это соответствовало классической традиции стран Юго-Восточной Азии, где пустота играет особую роль — мягкости сдержанности, даже эстетического качества.

Гильберт путешествовал в эти дни, как будто теперь была зима. Позднее лето перевалило в осень, термометр еще дотягивал ежедневно до отметки 30 °C, и все же Гильберту казалось, будто он проезжал не через высохшие пустоши, а сквозь покрытые инеем поля. То и дело возвращалось впечатление о зимней поездке, и ему не удавалось увидеть местность такой, какая она есть: жаркой и резко очерченной солнцем, в деталях и вблизи. Ландшафт отбрасывал яркий свет, и везде, где только Гильберт видел блеск, ему мерещился снег.

Из кондиционерной прохлады поезда Гильберт, ежась от холода, вышел на перрон. Его тут же, как плотной тканью, обволокла, так что он задохнулся, и изолировала от внешнего мира влажная жара. Гильберт вышел на платформу с тайным желанием отрешиться от всего; он вышел на перрон с опасением, что ему действительно удастся отрешиться, и вместе с тем он желал в этой отрешенности найти что-то, что раз и навсегда открыло бы ему глаза на истинную природу вещей. При этом он в первую очередь думал о соснах, почти только о них. Японские сосны на живописных островах — неужели они правда способны научить его что-то видеть? А если способны, то почему самая обычная сосна где-нибудь, скажем, в бранденбургском лесу не в состоянии сделать то же самое?