Сосновые острова - [22]

Занавес внезапно упал. Гильберт не уловил никакого действия, никакого развития, но Йоса расслабился, убрал руку и объявил, что первое действие закончилось. Конец. От силы полчаса, но впечатление как от бесконечности. Окружающие японцы достали принесенное с собой съестное и устроили пикник, не покидая красных бархатных кресел. Йоса протянул Гильберту упругий сладкий шарик из рисовой муки, завернутый в просоленный дубовый листок. Гильберт съел угощение, откинулся на спинку кресла, прислушался к бурлящей, неистовствующей публике и вдруг сам проникся этим напряженным ожиданием. Перекресток иллюзий — так ощущал это Басё, когда он в Сенджу простился со своей прежней жизнью и осознал, что ему предстоит пройти три тысячи миль. Странствие как жизненный путь, то есть человек стоит на перекрестке и выбирает, идти ли ему или остаться, мечтать ли о прежнем или поменять мечту на новую. И новая мечта, согласно буддистскому миропониманию, была, по меркам вечной истины, такой же ирреальной, как и прежняя.

Гильберт ждал теперь, пока поднимется занавес. Он готов был оставить любое сопротивление. Но руки благовоспитанно сложил на коленях, чтобы Йоса его не трогал. Актер показался в белых одеждах с капюшоном, который полностью скрывал его лицо. Кроме того, актер прятался за ширмой, которую то наполовину складывал, то опять открывал, отставлял за кулису, опять доставал. На сцене шел снег, нога актера в белом чулке с разделенными пальцами[6] проскальзывала сквозь редкие хлопья, опорная рама ширмы была обтянута картоном, представлявшим сугроб. В целом декорации выражали настроение крайней депрессии, и Гильберт забеспокоился, стоит ли Йосе наблюдать такое зрелище. Сам же Гильберт теперь в нетерпении дожидался, когда же актер снимет капюшон, чтобы увидеть его феминные черты.

Замедленная съемка, сообразил Гильберт наконец, служит исключительно для напряженной, почти сакральной концентрации. И действительно, капюшон в какой-то момент скользнул назад, Гильберт судорожно сжал руки, потом пали белые одежды и запылала огненно-алая парча, костюм менялся много раз, танец при этом не прерывался ни на минуту, только два темных силуэта проносились по сцене, почти бестелесные, растворяющиеся в темноте, и за ширмой передавали актеру пояса, повязки, срывали с его плоти слои ткани, и он являлся из-за ширмы в совершенно новом обличии. Смена костюмов занимала секунду — настоящее перевоплощение, Гильберт только успевал дивиться ловкости рук помощников и исключительному мастерству танцора. Уважение его к действу на сцене росло, ибо это мастерство и порождало впечатление замедленной съемки. Он не знал, следует ли ему влюбиться в даму на сцене, чьи изысканные утонченные жесты он только что научился ценить, или скорее в мужчину, изображавшего женщину и обладавшего поразительным даром владения своим телом, или, может быть, Гильберт вообще желал бы сам оказаться на месте этого актера, а вернее, этой потрясающей изображаемой красоты. Гильберт тайком попытался в темноте зала согнуть руку в таком же благородно-изысканном жесте, как у танцовщика, и столь же соблазнительно, женственно и убедительно, как не смогла бы ни одна женщина в мире.

Дорогая Матильда, сформулировал Гильберт про себя, это была двойственность, которую никто не смог бы повторить. Никто из реально живших и ныне живущих.

Когда они вышли из театра, был еще день. Они втиснулись в переполненное метро и через несколько остановок снова вышли в императорском парке. Сад Кокио Гайен, сосновая экосистема на обширной территории. Группы хихикающих школьников, потягивающих через трубочки молочные коктейли из одноразовых пластиковых стаканов.

Туристическая толкотня в Токио — не совсем то, что Гильберт представлял себе под словом «отчуждение». Отчуждение — это когда человек перестает подчиняться предписаниям этого мира и уж точно не следует указаниям больших групп людей.

Две женщины в красной походной одежде снимали двойное селфи при помощи селфи-палки. Гильберт не выносил этих палок. Своим студентам он их запретил, не только во время семестра, но и вообще. Кто хочет чему-то у него, Гильберта, научиться, объявил он в начале курса своих лекций, должен быть в состоянии вести достойную жизнь, хотя бы отчасти. Это означает, что придется исключить из обихода некоторые предметы. Проверить, кто придерживается его предписаний, он, конечно, не мог. Но здесь, среди сосен, где люди сновали с телескопическими палками для селфи, именно здесь, среди сосен, он лишний раз убедился, насколько бессмысленны его советы.

Сосны предъявляли к посетителям повышенные требования. Мирные и полные грации деревья, их ветви медленно и терпеливо обволакивали зеленью, складывались в сверкающие лучистые венцы — гипнотическое движение, так танцор медленно разжимает пальцы, сжатые в кулак. Неподвижные сосны среди неустанно снующих людей — спокойные, древние, неизменные в веках. Такие сосны еще нужно было вырастить.

Сосны — как будто в первый раз. Сосны в сияющем полуденном свете, только один провал, расплывчатое черное пятно в непрерывном мерцании. Сосны, их тени, простершиеся далеко через дорогу. Гильберт перешагивал с одной тени ствола на другую, шел по нематериальной деревянной эстакаде, двигался над пропастью, слишком глубокой, чтобы вызывать страх, и лишь иллюзорно покрытой асфальтом, плавающие тени сосновой хвои на призрачной площади перед императорским дворцом, недоступные ветви, кора, шишки, и император невидим, ощутима лишь его аура в образе этой сосновой армии.