Сошел с ума - [31]

Трубецкой так же искренне соглашался с ним, что законы волчьего выживания придуманы не нами, но лезть в бандитскую клешню не собирался.

Четыре месяца назад он классно кинул Циклопа. Подготовительный период занял около года, но акция удалась блестяще. С помощью какого-то неведомого — имени Трубецкой не назвал — бухгалтерского гения он организовал «чистую» финансовую цепочку, по которой в один день перекачал женевский (основной) счет «Карата» сначала в Амстердам, потом в Нью-Йорк, потом в три проходных банка в Южной Америке, а далее след денег затерялся на необозримых просторах восточного континента. Говорили, Циклоп чуть не рехнулся, когда узнал, как невероятно лоханулся, и обыденкой, сгоряча посадил на кол двух самых надежных помощников из своего аппарата, но Трубецкой при этой назидательной экзекуции (один из помощников, будучи на колу, признался даже в изнасиловании пятилетней девочки), разумеется, не присутствовал. Спокойно попивал кофе в берлинском отеле, имея на руках вполне надежные документы на имя немецкого фармацевта Курта Ноймана.

— Зачем вам это было надо? — не удержался я. — Вы что, бедствовали?

Самолет неумолимо приближался к Москве, мы уже плотно поужинали, и меня слегка растрясло. Но против ожидания, я чувствовал себя бодро. И спросить хотелось совсем о другом. Трубецкой был намного моложе меня, ум его был устроен иначе, и, наверное, он бы ответил, если бы захотел. Но я не спросил, постеснялся.

— Не понимаешь?

— Нет, не понимаю. Неужто деньги значат так много, что ради них можно идти на все?

— Деньги для меня вообще ничего не значат. И вот что, Мишель, не хандри. В эту историю ты влип случайно. На Полину запал. Не кори себя. Она стоит того, чтобы рискнуть. Тебе, можно сказать, повезло.

Доверительность его тона меня не обманывала. Конечно, у него на уме было что-то такое, о чем мне вовек не догадаться.

Прелестная, юркая, как солнечный лучик, стюардесса подала напитки. Я взял апельсиновый сок, Трубецкой — коньяк.

— Хорошо, — сказал я. — Но если вы с Полиной хапнули целое состояние, то зачем вам эти так называемые фамильные драгоценности? К чему такая спешка?

Трубецкой, сквозь сигаретный дым, вглядывался, казалось, прямо в мою душу, меланхолически при этом улыбаясь.

— Помнишь Гоголя, писатель?

— Николая Васильевича?

— Помнишь Тараса Бульбу?

— Ты это к чему? — не хотел, но сорвался на «ты».

— Он вернулся за трубкой, а его привязали к дубу и сожгли. Жизнь против трубки. Скажешь, глупо? Нет, Мишель, разумно. Это гениальный штрих. Если бы он не вернулся за трубкой, он бы свою натуру предал. Тогда Гоголю пришлось бы писать другую историю… Здесь тот же случай. Если оставлю камешки Циклопу, очко сыграет, значит, буду такой же шавкой, как все. Не в бабках дело, Миша, нет, не в бабках. Действительно, кинул я его на много нулей, но воришкой буду мелким, как он сам. У тебя дети есть?

Переход был неожиданный, но я ответил без заминки:

— Дочка.

— Сколько ей?

— Двадцать четыре годика.

— Замужем?

— За прохиндеем.

— Ну вот и славно. За меня отдашь? Без приданого возьму.

В манерах Эдуарда Всеволодовича, в его смуглом лице было нечто такое, что заставляло относиться всерьез ко всему, что он говорил, ко всякой то есть ерунде, и лишь время спустя я ловил себя на том, что угодил в какую-то точно расставленную интеллектуальную западню. Для такого самоуверенного, знающего себе цену человека, как я, довольно унизительное ощущение. На сей раз я спохватился даже несколько позже обычного.

— Эдуард, ответь честно, ты принимаешь меня за обыкновенного пожилого недоумка?

Трубецкой никогда не задерживался с оценкой ситуации.

— Хорошо, что ты об этом спросил, Мишель. Возможно, нас с тобой не сегодня завтра снимут, как двух куропаток, поэтому лучше заранее выяснить кое-что. Хотя не знаю зачем… Нет, Мишель, я не считаю тебя недоумком. Чтобы уважать, для меня достаточно, что Полина тебя выбрала. Она в мужиках не промахивается. В тебе, если хочешь, есть этакая душевная девственность, заторможенность, которая, может быть, выше всякой доблести… Но ведь и я не тот, за кого ты меня принимаешь, Мишель, я же дворянин. Дворянин может быть гангстером, но не подонком. Как историк, ты же это знаешь.

— Сейчас много дворян развелось, — согласился я. — Все вчерашние партбоссы оказались дворянами. Вплоть до Бориса Николаевича. Он теперь барон. Плюс все банкиры: поголовно графы и князья. Ну, те, кто в ларьках торгует, конечно, помельче, на графьев не тянут, но в пределах виконтов уверенно держатся…

— Коньяку действительно не хочешь?

— Пагубная привычка пить среди дня.

Стюардесса распорядилась в микрофон, чтобы пристегнули ремни. Самолет заходил на посадку. Москва открылась внизу серым, бледноглазым пятном…

Расстались на аэродроме. Все инструкции запечатлены в голове. Денег — полны карманы: франков, долларов, рублей. Как-то очень скоро я привык к тому, что нет необходимости их считать.

Сел в такси и поехал в гостиницу «Россия», где был забронирован номер. Таксист, покосясь на мой кремовый костюм, заломил несусветную цену, в ответ я лишь холодно кивнул. Уже в пути водила осторожно осведомился: