Сошел с ума - [10]

До прихода Володи я успел тщательно, несколько раз вымыть руки хозяйственным мылом и заодно почистить зубы.

Инженер вернулся счастливый: кроме бутылки «Смирновской», приволок полную сумку пива. Я пожаловался:

— Володя, кажется, я крепко влип!

— Надо было раньше об этом думать, — он потряс бутылку и разглядывал ее на свет, определяя качество по только ему известным приметам. — Легкие деньги не для тебя, Коромыслов. У тебя натура мягкая, впечатлительная. Ты же писатель, а не бандит.

— Что же теперь делать?

— Выпей. Чего бояться. Тебе же не двадцать лет. Подумаешь, головешку оторвут. И так и так помирать скоро. Помянем ушедшую молодость, брат!

3. СИЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Рано утром баул забрали. За ним пришел молодой человек в плисовых штанах. Минут десять у меня в мозгах надрывался дверной звонок, но я все никак не мог вырваться из хмельного забытья. Молодой человек, по его словам, уже собрался перезвонить какому-то Семенычу.

— Чуть-чуть ты, батя, не нарвался, — сказал юноша без улыбки.

— Да я, понимаешь, сынок, поздновато прикемарил.

Юноша смягчился, ловко прихватил баул под мышку и на прощание сунул мне крепкую пятерню:

— Ладно, дави дальше. Извини, что потревожил.

Уже когда он был у лифта, я выскочил за ним.

— Слышь, парень! Ты телефон Полины не знаешь?

Глянул на меня, как на привидение, и, перед тем как нырнуть в лифт, успел красноречиво покрутить пальцем у виска.

Я бродил по квартире, точно по лесу, неизвестно чего ожидая. Принял три таблетки аспирина, напился кофе. В голове происходила загадочная игра: верх черепной коробки отделялся от основания и то слегка смещался, то вставал на место, как крышка кипящего чайника. Но стоило прилечь и закрыть глаза, как в воображении возникал отрубленный палец — указательный, женский, с сиреневым ободком вокруг длинного ногтя, с бриллиантовой нашлепкой… Куда меня забросила судьба?.. Прикидывал, к кому можно обратиться за советом, листал телефонную книжку и обнаружил двух-трех приятелей, достаточно сведущих в сомнительных делах, а одного даже чрезвычайно сведущего, бывшего работника КГБ, с которым когда-то немало было выпито горючей смеси, некоего Олега Поливодова, но что я, собственно, ему скажу? Познакомился с прелестной, куртуазной женщиной, ухитрился ее трахнуть, а на другой день получил на хранение сумку с отрезанным пальцем, которую к тому же утром забрали? Бред какой-то! Лепет испуганного дебила.

После десяти, когда я уже не знал, на каком свете нахожусь, и уже порывался бежать в ларек, пошли телефонные звонки, никак не добавившие настроения. Первым позвонил издатель, старый мой товарищ, он, кстати, хорошо погрел руки на «Советах Максимыча» и на «Банном триллере», и сухим тоном объявил, что переносится выпуск «Северных бывальщин», с которых я надеялся получить хотя бы «куска» три, чтобы сделать в квартире небольшой, косметический, ремонт. Издатель не счел нужным объяснять, почему переносится тираж, просто сказал:

— Положение критическое, Миша, сам понимаешь!

Если бы даже я это понимал, то есть понимал, о чем он говорит, то все равно давность наших отношений подразумевала соблюдение неких санитарных норм в таком щекотливом вопросе, как финансирование постоянного автора. Но что с него возьмешь, с Сережи Зеркальцева, если он недавно месяц гудел в Париже, а до этого отгрохал трехэтажный домище на Рублевском шоссе, отчасти, полагаю, и за мой счет. Впрочем, не стоит преувеличивать.

— Спасибо за доброе известие, — поблагодарил я, усмиряя скачки в черепе.

— Ты что, расстроился? Миша, это всего лишь перенос.

— А я думал — ампутация, — я повесил трубку. Ничего, пусть поищет других дураков, которые станут ему из семи процентов печь горячие книжные блины. Самое обидное, искать, скорее всего, долго не придется. Положение писателя можно сравнить нынче с участью электронщика, заброшенного в мезозой. Ради пропитания он будет счастлив, если ему доверят колоть орехи.

Следом позвонила Катя, дочурка. Ей я рад всегда, но не сегодня. Тем более что все наши разговоры после ее замужества походили на фрагменты из латиноамериканских сериалов: были полны ненатуральной истерики, но бессмысленны. И в этот раз она обрушилась с какой-то диковинной претензией. Оказывается, я не имею никакого права презирать ее мужа Антона за то, что он занимается спекуляцией, перебрасывая гнилой товар из Турции в Россию. Упрек был несправедливый. Я презирал ее муженька не за род занятий, а за то, что он был законченный самовлюбленный болван с непомерными, ничем не оправданными амбициями. И потом, надо еще разобраться, кто кого презирает.

Выслушав горячечный поток обвинений, я поинтересовался:

— Катенька, что случилось? Его уже посадили?

— Папа!..

— Нет, в самом деле. Такое прекрасное весеннее утро, и вдруг ты звонишь и, вместо того чтобы спросить о здоровье отца, пошутить, посмеяться, как бывало прежде, несешь какую-то околесицу.

— Папа, ты знаешь, как это важно для меня.

— Что важно?

— Твое отношение к Антону.

— Успокойся. Я отношусь к нему прекрасно. Он сумел надежно устроиться в жизни, и семья у него не голодает. Я снимаю перед ним шляпу.

— Когда-нибудь мы крупно поссоримся, папа!