Соседки - [29]

– А ты на свои коленки посмотри, – посоветовал из норы девичий голос.

Голова удалился в туалет и возвратился из него со страшной маской гнева на лице.

– Немедленно удалите с меня свои хари, – требовал Голова. – Вам же известно, что я к вам ни-ни. Галочка меня не поймет. А не поможете – перетравлю дустом. Есть у нас дуст?

По выражению лица Тоскливца можно было понять, что, – кроме его несуразного стола на страусиных ногах, в сельсовете ничего нет.

– Неужели ты и дуст украл? – мягко так спросил Голова, но в его вкрадчивом голосе Тоскливец учуял отголоски надвигающейся бури.

– Дуст, – ответил он, – в общем-то, давно запрещен, и я был вынужден его утилизовать.

– И как же ты, я извиняюсь, его утилизовал? – не унимался Голова, с отвращением взиравший на застенчиво улыбающегося Тоскливца, который явно продал дуст прямо за углом.

– Надо в актах посмотреть, – степенно ответил тот, не бросившись, однако, смотреть «акты».

Но Голове было не до этого гада. Чертовы крысы подкузьмили его, и Галочка ни за что не поверит, что он не развлекся в норе. И выгонит его. И тогда ему придется ночевать в сельсовете, а ведь там даже плиты нет. И телевизора. И останется ему только прогуливаться по Горенке да слушать всякую гадость, которую вещают из нор.

И стало ему так грустно и обидно, что он, не прощаясь, вышел из присутственного места на свежий, почти холодный воздух и отправился к своему дереву, чтобы выплакать ему, за неимением маменьки и папеньки, свою печаль. И нашел он свой дуб, и припал к нему так жадно, как умирающий воин припадает к роднику с прозрачной живой водой. И стал горько жаловаться ему на соседок, плакать, причитать и голосить, да так, что проходивший мимо лесник даже подумал, что Голова окончательно свихнулся. А дуб молчал и жадно слушал небывальщину. И жалел заблудившегося на дорогах жизни глупыша, ведь многие деревья, как общеизвестно, куда более жалостливы, чем те, кто, притворяясь людьми, окружают нас со всех сторон.

И Голова вдруг почувствовал, что колени его вдруг разогрелись, словно их обернули ватой, и он, не стесняясь досужих белок, спустил штаны и обнаружил, что родное тучное розовое тело избавлено от ужасных бесовских отметин. И он покрыл дуб поцелуями, и возвратился в корчму, и поведал народу великую тайну.

– Только свое дерево может избавить вас от этой гадости.

Но ему не поверили, потому что нелегко поверить в то, что гениально просто, а не в какую-то дребедень. И ему пришлось влезть на стол и опять спустить штаны, и почтеннейшая публика разразилась неистовым криком и бросилась в лес, чтобы найти заветное дерево и избавиться от набившей оскомину дряни.

И лес превратился в поле чудес. Спотыкаясь в сумеречной полутьме, сельчане, как дети, потерявшие родную матерь, искали свое дерево. Кто молился, кто ругался, кто разодрал рубаху об куст, и лес словно ожил от ругани, напоминавшей молитвы, и молитв, напоминавших ругань. И невиданный доселе свет, засветивший откуда-то из его глубины, привел отрезвевших искателей лучшей доли на большую поляну, которую окружали опрятные рощи.

И в эту ночь, назло подлым соседкам, многие, очень многие очистились. И возблагодарили Голову за то, что он принес им избавление. И соседки на время перестали быть властны над доверчивыми мужиками и хмуро молчали в своих норах, размышляя о том, как им подкузьмить православных.

А Голова возвратился к своей Галочке, которая не отругала его за то, что от него несет корчмой, и он улегся в белоснежнейшую постель, рассказывая о том, какие на небе звезды, и как в сумеречном лесу скачут зайцы, и какой у Тоскливца вдруг появился стол.

Галочка, разумеется, ничему этому не верила и правильно делала.

Ведь так уж устроен этот мир.

И Голова крепко и сладко заснул, так и не увидев радугу, возникшую неожиданно на ночном небе. А Галочка долго стояла на балконе и любовалась невиданной доселе ночной гостьей. И сама себе поражалась и понять не могла, за что она так любит своего Васеньку.

Но ведь если бы женщины знали, за что любят мужчин, то жить на свете стало бы очень скучно, не правда ли, господа?

Глава 3. Ультиматум

Тоскливцу без стула было тоскливо, как скрипачу без скрипки: вместо музыки – пустое место и тишина. Да еще с дурацким столом, который мрачно возвышался над присутственным местом. Но Голова был неприступен, как крепость, и стул покупать не собирался. Из принципиальных соображений. Уж как только на него Тоскливец не наезжал – и уговаривал, и угрожал, и сам приносил ему чай, но ничего не помогало. И обида, горькая и злая, стала накапливаться в горле у сельского писаря и прорываться иногда визгливым криком вперемежку с жалобами и причитаниями. Мысль о том, что можно было бы действительно приобрести недорогой стул за свои кровные, Тоскливцу в голову не приходила, так же как и то, что можно принести что-либо напоминающее стул из своего жилища – выносить что-либо из дому Тоскливец считал святотатством.

Паспортистка по своей наивности считала, что проблема не стоит выеденного яйца, но очень обижалась, когда Тоскливец утаскивал ее собственный стул, когда она выходила по делу или просто так из присутственного места. Хуже всего приходилось Тоскливцу от соседок.