Соседи по свету. Дерево, полное птиц - [2]

Как-то перед смертью поинтересовался у деда:

– Дед, а земля – это что?

– Внучок, ты у дерева спроси, оно знает, а я что-то запамятовал совсем, прежде понимал, да вот вышибло начисто. Такие, как я, для опят годятся да для ребят малых.

Бабушка после его ухода долго горе мыкала. Кончики ее платка всегда были мокрыми. Тогда не понимал – в прошлое она уходила, туда, к деду. Мать с отцом видеть редко доводилось, работали до упора, на партсобраниях заседали, на субботниках горбатились. Уроки брал из бабушкиных рук, теплых от плиты и строгих от жизни.

– Бабуля, ты все о времени да о времени, давай о чем-нибудь другом.

– А ничего другого нет, внучок, всё из времени.

– А государство наше?

– Нет, государство – гость незваный на нашей родине, сынок. Запомни крепко да не говори никому.

И перекрестилась, и молитву в угол на образа прошептала.

– А крест твой, он что?

– Крест, милый, тень уходящего.

– А от кого он уходит, человек этот?

– От себя и уходит, от кого еще-то уходить?

Жаль, о вере не успел поспрашивать. Так и осталась тайной эта причудливая вязь четырех букв.

Помню, как влюбился. Взволновалось всё во мне неимоверно, бежал из школы как ошпаренный, боялся, с бабушкой что-то случится:

– Бабуля, скажи, а есть ли счастье?

– Человек есть, стало быть, и счастье где-то рядом.

– А какое оно?

– У каждого свое, другому не подойдет, по размеру не сгодится.

– А мама почему плачет?

– Снаряды вынуждают делать, в небо пулять. Какое тут счастье, слезы одни после ракет этих текут.

– А счастье от людей куда уходит?

– В землю, сынок, всё в землю. Думаешь, откуда она такая?

– Не знаю.

– А пора бы, раз девчонки нравиться стали. От счастья, каждое зернышко в землю от счастья прет.

После бабушки многие пытались учить уму-разуму, да только ничего не вышло. Прошлое потерял, настоящего не обрел. Одно время хотел в религию податься, да мудрый человек образумил:

– Религия – ремесло, каждая отколола кусок от Господа да дурачит народ, будто Господь с ними заодно.

Не поверил человеку этому, не приютил. Он на лестничной площадке проживал, бедствовал как мог. Я ему хлеб с водой да сигареты таскал. Так и болтался вне времени, доболтался до того, что потерял вкус настоящего. На всем вижу крест уходящего человека. А спросить, к чему такое, не у кого. Додумался до точки. Собрался тапочки покупать. Да вот подслушать такое довелось, что и пересказать не знаю как. Я сам в кустах отлеживался, пузырек очередной из аптеки глотнул, отходил – куда, одному Богу известно. А они почти передо мной на лавочке миловались, молоденькие оба, чистые-чистые, как из христовой запазухи. Время позднее подкатывало, по домам пришла пора. Слышу, и не верю:

– Счастье в моих часах. Они останавливаются вовремя и не дают отойти ему от меня ни на минутку. Стрелки им сообразительные достались.

– Родители подумают, подвела. Иди, поздно уже.

– Погоди, родители у меня такие же, как эти стрелки.

Может, тени от стрелок и на меня перепало, почувствовал вкус соленого счастья на губах. Ими выполз, и дорогу до дому нашел. А как водицы из крана глотнул, так и прозрел. Уходить пора – на беду глазами обзавелся. Вон за окошком темень непроглядная, а на лавочке той следы от стрелок так и светятся настоящим.

Дождь и Юля

Жизнь сто́ит искать на земле.

Космос – кость, брошенная глупцами невеждам. Мужчинам этого не понять. Не умеют смотреть под ноги. Голову задирать да нашпиговывать разными небылицами горазды. Гонору в них, что в доброй бочке пороху, гордость, что горчицу, во всякое блюдо готовы выдавливать. И чего так разволновалась сегодня? Салаты с вечера приготовила, пироги в печи, шампанское в холодильнике мерзнет, ждет не дождется, как за стол сядем, первое слово дадим.

Дочке моей, шоколадке ненаглядной, восемнадцать исполнилось. Вот пока никого, сижу у окна на кухне, вспоминаю счастье свое восьмимесячное.

На этом самом месяце доставили меня на скорой, безумную от температуры сумасшедшей. Перекатили на каталку и куда-то повезли. Думали, в беспамятстве я, тормошили, трогали, лазали, не церемонясь. А я твердила себе одно: рано, терпеть, терпеть, что есть мочи терпеть. Вдруг как обухом по голове:

– Там такие отслоения пошли, что о ребенке думать не может быть и речи, мамашку давайте спасать. Вон она какая молоденькая да красивая. Бог даст, еще родит не раз.

Я силилась возразить, но они не могли понять, видно, губы совсем отказали. Как-то им удалось заставить сжимать и разжимать кулак. Не сопротивлялась, лишь подумала, что все коллективное подло, даже пальцы и те в коллективе кулаком оборачиваются.

Потом сознание куда-то удалилось совсем. Начался то ли сон, то ли бред какой-то. Вижу отчетливо: вот муж мой, мама, рядом с ними девочка. Всмотреться силюсь, а она какая-то неясная, расплывается, вроде как еще и не родилась. Очнулась от крика и дружного хохота докторов:

– Ну и напугали вы нас со своей дочуркой, сестричку операционную чуть с ума не свели. Живот не успели разрезать, как малышка так разоралась от первого знакомства с белым светом, что у той от испуга руки онемели. И давай она визжать, что у вас, мол, судороги пошли. А вы рукой для внутривенного как начали двигать, так и не останавливались ни на секунду.