Сороковые... Роковые - [2]

Первый класс Василь закончил с похвальной грамотой. Очень хвалила его Ефимовна, а дед Никодим звал «Василь-прохвессор».

С каждым днём громыхание фронта слышалось все отчетливее и ближе, поспешно собрался и укатил в ночь, как тать, на колхозной подводе председатель, бывший до этого примерным и яростным коммунистом, по-тихому исчезали его ближайшие подпевалы.

— Хто знает, може, они в эти, партизаны подалися? — рассуждал дед Ефим.

— Держи карман шире, эти партизаны уже поди за Уралом, в этой как её, Бурят-Монголии.

В августе принесли сразу три конверта Марье Ефимовне — оба старшеньких, Иван и Петр, офицеры, служившие где-то в Западном округе, пали смертью храбрых, а младший, Пашка, ушедший добровольцем, пропал без вести… Ефимовна молча упала в обморок, неделю пролежала в горячке, бабы, постоянно сменяя друг друга, сидели возле неё, сморкаясь и плача, у каждой кто-то был на фронте и леденела душа, глядя на их всегда такую сдержанную и разумную Ефимовну. Очнулась она через неделю, возле неё сидела Стешка, осмотрев диким взглядом вокруг, Ефимовна слабо застонала: — За что, Господи? Всех сразу?

— Ефимовна, — не скрывая слез, сказала Стешка, — Пашка твой не погиб, пропал, может он в плену? Ты только верь, вон, дед Ефим в гражданскую, уже и женка замуж вышла, а он через пять лет явился. Я, вот, не верю, что Степушки нет, давай, Ефимовна, вместе ждать их станем! Хочешь, я к тебе, или ты ко мне, одной-то хоть волком вой, а вдвоем все полегше!

Ефимовна из видной женщины средних лет в одночасье превратилась в старуху, резко похудевшая, с полностью седыми волосами, она первые дни просто молчала, да и затем разучилась говорить, отвечала односложно, немного разговорчивее была только со Стешкой.

Пришел к ней давний друг Никодима, лесник по прозвищу «Леший», появившийся в их местах и осевший в лесу лесником ещё в восемнадцатом. Мало кто помнил, как его зовут, заросший, звероватый, он и в самом деле походил на лешего, боялись его все. Браконьерничать мало кто пытался, Леший неизменно появлялся в зоне видимости да и отпугивал его охранник — самый настоящий волк, найденный им слепым щенком в разоренном логове, выращенным и натасканным на всякую нечисть. Пытавшиеся завалить кабана или лося охотники, неизменно оказывались выслеженными, а когда один из таких ранил Волчка, (тот после операции по извлечению пули долго болел и еле выжил, Леший ходил за ним как за грудным ребенком) — никто уже не решался соваться в лес. Яшка, по уличному прозванный Аграном, тот самый, стрелявший в Волчка, был найден в овраге с перегрызенным горлом. Волчок признавал и подпускал к себе только Никодима, Гриньку и Пашку Марьи Ефимовны, к удивлению всех, нежно любил Василя, таскал его, крошечного, в зубах, аккуратно держа за рубашонку, позволял ему ездить на себе, залазить любопытными пальчиками в ухо, и тихонько прижимал зубами расшалившиеся ручонки. Василь тоже истово любил Волчка, Глафира, мамка ихняя с ужасом глядела на эту дружбу, панически боясь, что волк когда-нибудь укусит ребенка. Родион же, наоборот, говорил, что волк будет поумнее некоторых людишек, типа Слепней.

Пришедший Леший тяжело вздохнул, глядя на поседевшую, безучастную Ефимовну: — Марья, ты по Пашке зря убиваешься. Чую я, живой он, жди, мать, не верь! — и столько силы и веры было в его словах, что долго вглядывающаяся в его глаза Ефимовна, вздрогнула, а потом зарыдала…

Леший обнял её и долго пережидал, пока она выкричится, поглаживая её по голове: — Вот и хорошо, поплачь, милая, нельзя такую тяжесть в сердце держать! — волк тем временем, как-то незаметно привалился к её ногам.

— Смотри, Марья, зверь, он больше нашего чует, Пашка, знать, живой, он когда что-то не так, мечется и скулит, а то и выть зачнет. Пашку-то твоего он изо всех выделял…

Та, всхлипывая, дрожащими руками приобняла Волчка. Он стоически выдержал её объятья и лизнул в соленую щеку.

— Марья, тут фашист пролетал, резвился, гад, лося мне убило очередью, я, вот, принес вам всем понемногу, ты мясо-то прибери, зима впереди суровая, да и немцы близко, убирай подальше все фотки своих командиров. Еду схороните со Стешкой, знавал я их по четырнадцатому году — шарить повсюду и грабить мастера, но и порядок, гады, любят.

В сентябре стало совсем плохо, едва хрипевший динамик на столбе сообщил об оставлении Киева, оцепеневшие люди долго стояли молча, потом также молча разошлись.

— Ну, теперя скоро жди хрицев, у них силища кака, а наши отступають всё, эх! — дед Ефим тоскливо посмотрел на небо и сплюнул. — Бяда!

Потянулись измученные, посмурневшие, отступавшие наши… бабы и ребятишки молча стояли у плетней с печалью провожая своих. Бойцы, если у них был небольшой привал, жадно пили воду, благодарили за яблоки, которые тащили им ребятишки, и опускали глаза перед женщинами. Пожилой солдат, попросивший напиться у Ефимовны, не выдержал её взгляда:

— Прости, мать, прости за то, что не сумели защитить вас, жив останусь — вернусь обратно, зубами буду их, сук, рвать, но будет им всем братская могила на нашей земле!

Фронт надвигался неотвратимо, стали часто летать самолеты, вскоре разбомбили нефтестанцию в Казимовке, и черный жирный дым долго тянулся в небо. На пригорке, у развилки дорог, что вели — одна в райцентр Раднево, а другая на Казимовку, зарывались в землю солдаты артиллеристы. Дед Никодим стал исчезать по ночам, возвращаясь под утро промокшим и уставшим, где был и что делал, никому не говорил. Погожим днем вместе с внуками, шустро выкопал картошку — большую часть ночью схоронил в заранее, еще с лета выкопанную потихоньку ото всех и замаскированную под мусорную кучу, яму, закидал её сухой травой.